«Надо бежать немедля. На плоты куда-нибудь, на баржу. А там ищи ветра в поле! Но как пойдешь по городу в одном больничном халате, и кто меня примет — измордованного, без паспорта?
Решение пришло к вечеру. Евдоким перелез с трудом через больничный забор, запахнул потуже халат и, озираясь осторожно, направился в город. Украдкой подошел к дому Анны, бросил камушком в стекло.
«Пустит или не пустит?» Анна показалась в окне, всплеснула руками, прижала палец к губам, показывая, чтоб входил тихонько.
Евдоким поднялся по скрипучей лестнице в кромешной тьме.
— Свет не зажигай, — попросил он шепотом, когда Анна заперла за ним дверь.
— Что случилось?
— Удрал из больницы.
— Жандармы?
— Ага… — соврал Евдоким. — Укроешь меня на денек?
— Живи, что за вопрос!
— А Сашку Трагика сможешь позвать? Очень нужно.
— Попробую завтра. Поищу. Ложись, спи.
Она постелила ему на ребристом продавленном диване, повозилась в темноте и, вздохнув, затихла на своей кровати. Евдоким долго не засыпал, прислушивался к ее дыханию, думал о своем.
Утром, когда он открыл глаза, Анна стояла у распахнутого окна принаряженная и жмурилась от бьющего в глаза солнца. Увидела, что гость проснулся, улыбнулась и покраснела.
— Доброе утро, Аня. Уходишь?
— Надо идти, дел — невпроворот. В городе такое творится! Четвертый день сегодня как не работаем — забастовка. Шесть тысяч рабочих бастуют — вот как! Струковский сад ульем гудит: собрания, митинги, а полиция и носа не кажет. Трусят фараоны. Проснулась рабочая рать. Журавлевский завод стоит, Лебедевский и фон Вакано — тоже, мельницы Ромашова, Щедриной, железнодорожные мастерские — всех не перечесть. Нынче в десять часов стачечный комитет заседать будет, может, встречу там Сашу. А ты лежи пока. Из комнаты — ни боже мой! Слышишь?
Анна подошла к дивану, наклонилась над Евдокимом, спросила еще раз:
— Слышишь?
Он взял ее белые, в щелоке вываренные теплые ладони, прижал к своему лицу.
— Спасибо тебе, Аннушка…
Она отняла руки, опустила глаза.
— Не забудь поесть. Там, в шкафчике. — Посмотрела на него пристально, видимо, хотела сказать еще что-то, но сдержалась. Серые глаза ее, подсвеченные добротой и сердечностью, потемнели, она кивнула головой и ушла.
Евдоким проскучал по-сиротски до полудня. Полистал от нечего делать единственную книгу Анны — сонник Мартына Задеки, пока не надоело. Встал, прошелся по комнате, поглядывая с опаской под ноги: половицы прогибались и скрипели. Наконец часа в три вернулась Анна и привела с собой Коростелева.
Вошел не здороваясь, снял фуражку, присел на стул так, что колыхнулся пол. Измерил Евдокима с ног до головы недоверчивым взглядом, и лицо приняло выражение трагической маски. Помолчал. Евдоким тоже молчал, закутавшись в одеяло, Анна осталась у порога, поглядывала коротко и настороженно то на одного, то на другого. Коростелев прошелся ладонью по своему ежику, сказал:
— Все же странный ты тип, Дунька… То отбрыкивался от политики изо всех сил, а тут такого накрутил! Точно с цепи сорвался… Должно быть, верно говорят: у кого брови срослись, тот страдает непостоянством…
Уголки губ Анны чуть поднялись в мимолетной улыбке. Евдоким потер нервно руки, сказал, хмурясь:
— Что ж, правильно. Суй под микитки, давай…
Коростелев отвернулся к окну, принялся барабанить пальцами по столу. Затем спросил, щурясь пристально ему в глаза:
— Зачем я тебе понадобился?
— Чтоб разглядел меня получше. С тех пор, как мы виделись последний раз в Кинеле, много всякого случилось.
— М-да… Времени, действительно, прошло немного, зато и выиграно и проиграно — дай боже!
— На мою долю достались одни проигрыши, — отозвался Евдоким сумрачно. — На поверхности удержаться трудно: не одна, так другая акула голову оттяпает.
— Гм… Однако до последнего времени ты неплохо ладил с акулами.
— Обстоятельства, — буркнул Евдоким угрюмо, с досадой. — Но я не пескарь, об меня еще обломают зубы. Помоги мне только, сведи с людьми настоящими — жалеть не будешь. Или боишься, что я провокатор? Что подослали меня? — нахохлился Евдоким, приметив усмешку, мелькнувшую на лице Коростелева.