Возникали революционные кружки под маркой «обществ трезвости». Они несли в головы «осколков разинщины» социалистическое начало, возбуждали интерес к грамоте, а книги открывали мужикам глаза.
И вот наступили гремучие дни. То, бывало, кроме сборщика податей, никакое начальство к ним носа годами не казало, а теперь дошло до того, что самому вице-губернатору приходится держать путь в богопротивную Царевщину, с которой уже сладу не стало.
…Кондоиди ехал верхом, покачиваясь в седле, скрипящем кожей. Позади, втыкаясь в круп его лошади, следовал на гнедом дончаке жандармский ротмистр Блошицын — бритый бледнолицый господин. За ним, поотстав, двигалась полурота надежного Эстляндского пехотного полка. В безветрие солнце палило немилосердно. Лица у солдат были потные, злые. Лошади бызовали, яростно отбиваясь хвостами от въедливой мошкары. Слева поблескивала река Сок. Из густых зарослей тальника по ее берегам пахло как из бани.
Серая от пыли полурота тяжело топала сапогами, источая крепкие запахи пота и лука. Кондоиди угрюмо молчал. Ему не привыкать ехать «на беспорядки»: Россия есть Россия… Без этого не обойтись. В прежние времена подобные выезды смущали его мало. Прибудет, бывало, на место, взглянет грозно на смятенную толпу, она тут же сникает, робеет и, боязливо дрожа, ждет в оцепенении жестокого возмездия. Вожаки и зачинщики, точно пробки из бутылки пенного «Клико», вылетают из скопища, падают на колени, прося пощады. О-о!.. Золотое время. Теперь — увы! Мятежники действуют сообща, по продуманной системе. Какие-то неуловимые центры дают им секретные директивы, закоперщики разжигают страсти, и остается одно: действовать нещадно, открытой силой.
Кондоиди оглянулся на солдат, едва видневшихся сквозь бурую завесу пыли, покрутил головой. Командир полуроты расценил его движение, как приказ подбодрить свое войско. Поманил к себе фельдфебеля. Тот подбежал, козырнул и тут же зычно скомандовал: «Ать-два! Ать-два!» Запевала взял сразу высоко и громко, но то ли от крупной затравки пыли, то ли в горле совсем пересохло, вдруг умолк и звучно чихнул. Полурота гоготнула, сбилась и понесла — слушать противно. Кондоиди махнул в досаде рукой, фельдфебель, выпучив рачьи глаза, матюгнулся шепотом, нелепая песня оборвалась. Слышно было лишь, как звякали удила да всхрапывали кони, отворачиваясь от жухлой зелени у дороги. На что уж неразборчива козья ива, и у той листья сгорели и осыпались.
«Отменно гениальны столпы наши — политики господа Трепов, Булыгин со компания… — скривился едко вице-губернатор. Вынул из кармана платок, плюнул в него брезгливо и, спрятав обратно, закончил: — Гениальны своей вредной глупостью и полнейшей ненужностью».
Дав столь нелестную характеристику «столпам», Кондоиди оглянулся влево, вправо — поговорить от души было не с кем — и снова стал рассуждать сам с собой.
«Подумать только, что делают! Вместо того чтобы устроить интеллигентской пакости варфоломеевскую ночь, выжечь каленым железом смуту, как делал это государев августейший прадед, они, трусы в придворных ливреях, толкают империю к гибели! Подбили его величество издать «Манифест о неустроениях и смуте!» Либеральничают. Доведут до того, что погубят опору России — дворянство, потопят цвет русской нации в крови восстаний. Холопов на шею посадят! И так земля уже стонет от их зверств и грабежей. Ну, ничего, погодите! Дай бог заключить мир с макаками. Вернутся войска из Маньчжурии — поговорим не так!»
Кондоиди расстегнул воротник мундира, мокрый от пота, шлепнул по холке коня, мотавшего головой. Приблизился жандармский ротмистр Блошицын, сказал:
— Даст бог, ночью дождик перепадет.
«Болван!» — ругнулся про себя Кондоиди. Поглядел вокруг на выгоревшие поля, невольно пришло на ум поверье: «Если просо в петров день с ложку, то и урожай будет на ложку…»
Тоскливо стало. «Зачем эти поля? Бунтующие мужики? Зачем эта пустая возня с социалистами, террористами и прочей нечистью? Эх!..» — вздохнул он сокрушенно, но гордость государственного человека, нужного России в тяжкую пору, принудила его изменить направление вильнувших было в сторону мыслей.
«Бунтовщики, стремящиеся к своим целям, не считаются ни с чем, жизнью даже жертвуют во имя немыслимых химер. Тем тверже нам следует держаться».
Он подозвал Блошицына, приказал: