Пока шло чаепитие и интересный разговор, кто-то успел донести уряднику, что подозрительные люди, приехавшие в Царевщину, устроили у Князева тайное сборище. Урядник, конечно, тут как тут. Зашел не здороваясь, спросил грозно:
— Что за люди? По какому случаю?
— Мы из Самары. Путешествуем по Волге. Бурей прибило к берегу, — пояснил Скляренко.
— Паспортные книжки есть?
— Разумеется…
— Об чем ораторствуете, господа? — допрашивал урядник, тасуя паспорта, точно колоду карт.
Скляренко переглянулся с товарищами: как объяснить этому держиморде? Наступила пауза. Вдруг заговорил Ульянов, скрывая за прищуром глаз усмешку:
— Речь у нас идет о религии и философии.
— О какой философии? — насторожился урядник.
— Идеалистической, главным образом, — отвечал без запинки Ульянов. — Мы говорили о сущности экономического учения Адама Смита, о теории ренты Рикардо, а также обсуждали, что такое «критика практического разума» Иммануила Канта и как понимать его «вещь в себе».
Урядник переступил с ноги на ногу, пошевелил бровями, соображая что-то, вдруг переспросил с угрозой:
— Какая-какая критика?
— Критика практического разума Канта Иммануила из города Кенигсберга, — как солдат на смотру, отчеканил Ульянов, издеваясь над тупоголовым блюстителем законов.
— Критику прекратить! Критика — государственная измена! — напыжился преисполненный служебного рвения урядник.
— Слушаем!
Вернув паспорта, спесивый начальник важно удалился.
Долго хохот сотрясал избу. Раскатистей всех хохотал молодой Ульянов. И даже степенный Амос крутил головой, пряча улыбку в пышную бороду. Беседа, нарушенная вторжением урядника, перескочила опять на местные дела. Ульянов спросил крестьян о забастовке сплавщиков леса и потасовке их с полицией, что произошла недавно на берегу возле села.
Особенно интересовало его, стойко ли сопротивлялись волгари, дали ли они почувствовать полиции силу рабочего кулака. Беляков с несколько ироническим недоумением спросил, почему его занимает «зубодробильная», так сказать, сторона выступления сплавщиков. И опять Ульянов встал, запустил большие пальцы под мышки и с большой страстью ответил:
— Поймите же, не за горами то время, когда нужно будет уметь драться не в политическом только смысле, а в прямом, самом простом. Кричать из подполья: «Долой самодержавие!» — это подготовительный класс… От звуков труб иерихонских самодержавие не падет. Верно, Амос Прокопьевич?
— Это верно.
— Значит, надо уничтожать его массовыми ударами, разрушать физически. Нужны будут стачки и демонстрации с кулаком, с камнем! А попривыкнув, переходить к средствам более убедительным. Не резонерствовать, как это делают хлюпкие интеллигенты, а научиться по-пролетарски давать в морду! Нужно и хотеть драться и уметь драться!
И Ульянов, сжав кулак, ступил шаг вперед и двинул рукой, словно показывая, как это нужно делать. Сел, прищурился с хитринкой, поглядывая то на Князева, то на своего товарища Скляренко, словно любовался ими. Оба были под стать друг другу: стройные, сильные, словно литые.
Князев заметил пристальный взгляд Ульянова, но не понял его тогда и в свою очередь подумал с удовлетворением:
«Этот делов наделает, дайте срок! Этот не струсит, когда надо — пойдет драться на баррикады».
И еще одно запомнилось Князеву: если утром над Ульяновым как бы сиял мученический ореол его старшего брата Александра, то к вечеру ореол тот потускнел, а молодой лысоватый Владимир с большим лбом и энергичным ртом, совершенно к тому не стремясь, заслонил собой всех приезжих гостей.
Понравился он и Лаврентию Щибраеву, наблюдавшему за ним и во время разговоров и за обедом. Он ел ноздреватые оладьи с тем завидным аппетитом, который свидетельствует об отменном здоровье, говорил картавым и страстно убежденным голосом о вещах, казалось, непонятных, но в его объяснениях приобретавших законченность и ясность. Лаврентий видел Ульянова в тот вечер и на вершине Царева кургана, куда гости поднялись, чтобы полюбоваться закатом. Погода установилась прекрасная, ничто не напоминало о буре, еще утром бешено трепавшей четырехвесельную лодку.
Солнце спряталось за синие холмы правобережья, река, стиснутая в крутых берегах, потемнела в их тени: а взглянешь налево — там привольно разлилась Сок-река, затопила луга и тальники и горячо поблескивает, раскрашенная пожаром заката.
Все долго молча смотрели на стоящие по колени в воде деревья, подернутые серебристым туманом, на село, рассыпавшееся у подножья кургана словно стадо черных гусей, и никому не хотелось уходить. Ульянов покачал головой, проговорил вполголоса, обращаясь к Скляренко: