— Зря террористы Боголепова убили — он делал великое дело: насаждал революцию в армии.
— Министр-то, Боголепов!?
— А ты думал! Это же он велел отдавать в солдаты революционных студентов. Чего лучше!
— Гм… А самим-то людям каково?
— Так без жертв же не раскачать… — усмехнулся одними глазами Щибраев.
Спрятав оружие, товарищи разошлись. Евдокима взял к себе ночевать Порфирий Солдатов. Ко двору пришли затемно. В избе над столом, покрытым белой скатеркой, горела керосиновая лампа, лопнувший пузырь заклеен пожелтевшей бумажкой. С печи свесилась стриженая ребячья голова, большие навыкате глаза уставились на незнакомого гостя. В углу за печью — деревянная кровать с точеными шишками на спинках, рядом с изголовьем — зыбка. У печи на скамье примостился мальчуган лет пятнадцати. От стола с недовязанным чулком в руке поднялась хозяйка. Евдоким снял картуз, поздоровался от порога.
— Принимай гостя, Павлина, — сказал Порфирий каким-то неприятным голоском.
Высокая худая Павлина окинула мужа коротким подозрительным взглядом. Глаза остановились на его коленях, замаранных в глине, на порыжелых грязных сапогах. Бросила руки на бедра, воскликнула:
— Что же это ты делаешь, мучитель, а? Мне назло? Им назло? — ткнула длинным пальцем на детей. — Иль ты со своими антихристами умней всех? Ведь посажают дураков, чует душа моя, посажают! Кто их тогда кормить будет? По миру с сумой?
— Уймись ты ради бога, ну чего взбеленилась? — протянул устало Порфирий, пряча от Евдокима глаза.
— Сожгу! Все бумажки ваши сожгу! — не сбавляла голоса Павлина. Повернулась вдруг к мальчугану, что примостился на скамье, погрозила: — Я покажу тебе, разбойник, как бумажки проклятые прятать! Породила на свою голову ливацинера!..
Порфирий, все так же виновато ежась, показал с угасающей улыбочкой на мальчугана:
— Сын, Гришка…
Зачем сказал — неизвестно, видно и без слов — солдатовских кровей. Евдокиму сделалось необыкновенно гадко и как-то обидно за этого рослого мужика. Тот вдруг поморщился, заговорил досадливо:
— И что ты все с ума сходишь? Никакими я темными делами не занимаюсь, а читать, что ж… На то и книги.
— Аа-а! Так ты не с антихристами своими пропадал на той неделе? — взвилась еще пуще Павлина. — Изрублю лодку. Топором! В щепки! С кумой Настькой-паскудницей на Зелененький остров шлялся? Полтора суток шуры-амуры строили? Погоди! Повыдираю я ей космы, не я буду!
— Тьфу, дура-баба!.. Детей бы постыдилась… — разозлился Порфирий, краснея.
— Нечего мне стыдиться, пусть знают, какой такой ты тятя детям!
Мальчик, хмуро глядя перед собой, колупал ногтем дырочку в штанине, стриженая девочка на печи приникла, и только глаза ее, большие и чистые, смотрели по-взрослому: серьезно и грустно. В зыбке заворочался, заплакал ребенок.
— Эх-ма! — безнадежно махнул рукой Порфирий. Подошел к зыбке, ощупал плачущего ребенка, взял на руки, стал качать, но тот не унимался. Ему вторила мать.
Евдоким помялся у порога, кашлянул в кулак, сказал:
— Ну, я пойду. До свидания.
В избе стало тихо, словно все вдруг вышли. Порфирий перестал качать ребенка. Павлина утерла быстро фартуком лицо, шагнула к двери, закрывая ее собой.
— Куда вы? — спросила она удивленно и уставилась на него так, будто в эту секунду только увидела. — Даже не подумайте, не пущу. Вот садитесь, — махнула она фартуком по лавке, хотя и лавка и пол сияли, выскобленные добела.
Евдоким покосился на странную женщину, озадаченный неожиданным поворотом. Сконфуженный Порфирий, перехватив его взгляд, подмигнул натужно, по губам скользнула деланная улыбка.
— Чтой-то я вас не признаю… Свойственник Антипа? — спросила Павлина с сочувствием, как тяжело больного. — Вы не слушайте, чего он тут наговорил, от него не такого наслышишься! — кивнула она на Порфирия.
«Вот тебе, — подумал Евдоким. — Он же и виноват…»
— А ну, разбойник, бери сапог да спроворь самовар поживее, — скомандовала она сыну. — А ты, гуляка, слазь в погреб!
Взяв ребенка, порылась за пазухой, вывалила длинную, отягченную молоком грудь, стала тыкать ему соском в рот. Но ребенок, попробовав, отворачивал голову.
— Вишь, дура, тала-ла, тала-ла… Испортила молоко, — буркнул Порфирий. Павлина ничего не ответила, затолкала грудь за пазуху, вытащила другую. Эту ребенок взял. «Ишь ты!» — подумал Евдоким. Заметив его внимательный взгляд, Павлина отвернулась. Порфирий погладил ее неожиданно по голове и ушел.
Гришка бренчал в сенях ведром, наливал в самовар воду. Павлина расспрашивала Евдокима, кто он, откуда, давно ли из города, какие цены на базаре… Он отвечал не очень вразумительно: откуда ему знать, что там на базарах и всякое такое? Вот Павлина заикнулась про Самару, и пружина памяти Евдокима тут же сработала, пробила лед будничных напластований. Что-то сдетонировало в груди, и тепло, струившееся подо льдом, выплеснулось. Хозяйка, видно, старалась сгладить нехорошее впечатление о себе, но делала это неумело, все говорила, говорила, а Евдоким, втянув голову в плечи и скосив глаза на ее жилистые руки, унесся думами в маленькую комнату во дворике, затемненном густыми кленами, где были другие, милые, сильные, казалось, промытые насквозь руки Анны. Он не заметил, когда умолкла Павлина, но совершенно явственно услышал, когда она тихо сказала: