Евдоким редко раздумывал о своем будущем, а когда это случалось, тут же неприметно возникал образ Анны и ложился прозрачной тенью на все его думы. Анна в голубой косынке идет вдоль межи и машет ему букетом васильков. Ее почти не видно из-за стены тучной шершневской пшеницы. В косе ее — тоже васильки, а в глазах — укор: «Размечтался ты, Доня….»
Подходя к своему дому, Евдоким увидел на крыльце что-то белое, похожее издали на снеговую бабу. Приблизился, узнал сестру Надюшу. Она сидела на ступеньке в белой кофточке и белом платке на голове.
— Сумерничаешь в одиночестве? — спросил со смешком.
— Скучно… — пожаловалась она, вздыхая.
— Пройдемся на Кондурчу, погуляем…
— С тобой?
— Гм… Иди с принцем датским, если со мной не хочешь…
— С принцем… Комары там, — протянула она капризно, но встала. Пошли по дорожке, исхоженной сотни раз: Надюша впереди, Евдоким — за ней. Было лунно. Густые ивы стояли, понурясь над рекой, словно раздумывая, не омочить ли свои седые волосы в синеватом, едва приметном течении речки? На том берегу от самой воды возвышались свинцовые стволы осин, как пустые веретена на заброшенной ватермашине. Во всем: в листве деревьев, в тенях на земле, в воздухе преобладал мутно-синий цвет.
Надюша сломала ветку и отмахивалась от назойливо ноющих комаров. Она двигалась какой-то непривычной коровьей походкой, какой раньше Евдоким у нее не видывал. Подумал недоброжелательно: «Подделывается под кого-то…» Он зашагал шире, пошел рядом с ней. Заглянул в лицо. Надюша покусывала губы, серо-синенькие глаза в полумраке казались обиженными. Евдоким, ожидавший удобного момента для разговора по душам, решил, что нынче, пожалуй, самый раз. Сказал:
— Значит, скучно, говоришь? А почему бы не сходить тебе к Арине? Отчего ты их чуждаешься? Возгордилась, что ли?
— Кто это говорит?
— Родня… Сваток Силантий, например…
— А-а… — протянула Надюша и замолчала опять. Из-за того, что она уклонилась от разговора о Тулуповых, у Евдокима сразу упало настроение. Видимо, все-таки Надюша не знает подробностей жизни сестры. Да и нужно ли знать? То, что она не ходит к Арине, можно объяснить простой завистью. Завидует сестре, а больше того — Силантию. Завидует до ненависти, как всякий неудачник — счастливчику, которому в жизни все удается, все достается. И, продолжая свою догадку уже вслух, надеясь втайне, что слова его будут приятны для Надюши, для ее самолюбия, он сказал, поглаживая благосклонно ее руку:
— Старый мироед привык в грязи копаться и Арину втянул в грязь.
— В какую грязь? — встрепенулась Надюша, останавливаясь, словно испугавшись.
— Ты что, не понимаешь?
— О господи! — вскрикнула она и отшатнулась. — Сплетни уже ходят? Ты слышал от кого? — схватила она его за руку. И тут Евдоким понял: сестра все знает.
— Да, — сказал он сурово, — мне стало известно…
Надюша закрыла лицо руками, замерла.
— О господи, помоги хоть ты им отлюбить свое, продли их счастье… — зашептала она умоляюще-страстно, подняв глаза к небу. — Ведь только что и свету увидели! Да разве люди допустят чужое счастье! Помоги ты им, господи!
Евдоким засопел смущенно. «Что она бормочет? О ком? Кажется, Надюша заблуждается не меньше, чем заблуждался я тогда, стоя в коридоре на одной ноге, как аист на болоте… Но теперь-то я знаю правду!» И он, еще минуту назад стеснявшийся говорить Надюше о связи сестры со свекром, с какой-то мгновенной гадливостью воскликнул:
— Арина не с мужем живет, а со старым бурдюком Силантием. Вот до какого уродства дошла!
Надюша закусила губы, словно боясь крикнуть что-то. Глаза широко открыты, в них раздражение и упорство. Вдруг нахохлилась, как курица, заговорила с досадой, сердито:
— Дурак! Судья сопливый! Да что ты, несчастный, понимаешь в любви человеческой? Как можешь ты подло думать о родной сестре? Ты ей в душу заглядывал? Ты ее горе мерил? Любит она! Она, она полюбила! И ее любят. Нежданно-негаданно счастье вышло — дай бог тебе такого!