— Заба-стов!.. Заба-стов!.. Лав-ки запи-рай!
Купцы, братья Образцовы — большеголовые дюжие кулачные бойцы, — ворчали хмуро:
— Однако беспорядки…
— Ни стражников, никого…
И на всякий случай опустили на окнах своего магазина рифленые железные шторы.
— Монопольку закрыва-ать! — взвился весело чей-то звонкий тенорок, и толпа повернулась, поплыла через улицу к казенной лавке. Евдоким полез в толпу в надежде увидеть кого-либо из своих. Мошкова решил не трогать, тот рвался в голове шествия вперед. На дверях волостного правления висел замок, у крыльца маячила круглая серая фигура урядника Бикиревича. С ним никто не здоровался, не заговаривал, как бывало, но он видел и запоминал все.
— Закрывать тулуповские заведения-я! — пропел все тот же тенорок, и толпа, озоруя, как показалось Евдокиму, закричала: «Ур-ра!»
«Шуты гороховые…» — подумал он и улыбнулся радостно. Ему нравилась вся эта мешанина, это движение. Они вызывали сверкающую мысль: «Свобода!».
— Мельницу Тулупова закрывать! — кричал неутомимо зычный тенорок.
— Она закрыта, дурашка… — услыхал Евдоким за спиной насмешливый голос, оглянулся и встретился взглядом с Силантием. — А-а! Сваток! — весело воскликнул тот, протягивая руку. На нем крытый сукном полушубок с каракулевым воротником, такая же шапка, добротные сапоги. Сдвинул шапку ухарски на ухо, подмигнул лукаво: — Заостряемся, а? — и показал глазами на Бикиревича: — Пугало-то прикусило язык…
Он подвинулся к Евдокиму вплотную, расширенные зрачки его яростно мерцали. Выдохнул в ухо, обдав запахом сдобы и «адской» настойки:
— А ружьишки-то в самый раз, а? К воцарению настоящего порядка?
— Думаете, это начало переворота? — спросил Евдоким.
— Уж как сумеют там… — показал Силантий куда-то. — Царя, вишь, загнали в угол, но царь еще себя покажет… Покажет!
«Союзничек…» — подумал Евдоким кисло, не в силах преодолеть в себе грязь воспоминаний. Ему все тяжелее становилось при встречах со сватом. И не потому только, что отталкивали любовные шашни его с сестрой Ариной: что-то противоречивое и странное в поведении Силантия заставляло Евдокима держаться настороже.
Посмотришь со стороны, послушаешь, что говорят о нем, соглашаешься: да, умен, настойчив, изворотлив. Иначе бы ему до гроба не выкарабкаться из нищих крестьян в зажиточные хозяева. Добрый? Сердечный? Да. Пришел весной солдат с войны японской, поранило его изрядно осколком шимозы: естество мужское потерял бедолага. В селе родном, в Черниговке, что за Кутулуком, проходу не было от насмешек — сбежал куда глаза глядят. А Силантий взял чужого человека сторожем и поставил ему избу! Безжалостный Силантий? Да! Донесли ему, что работники на мельнице стакнулись с мужиками буянскими, крупчатку воруют. Поймал, избил мельника до полусмерти, всех работников выгнал, а новому мельнику запретил брать на помол из родного села. Поджечь попытались озлобленные — поджигателя подстрелил сторож — «ни мужик, ни баба». Щедрый Силантий? А то как же! Принес недавно список старосте Казанскому, говорит: «Эти с голоду помрут. Дети малы. Объяви им, пусть за мукой приходят». И выдал каждому по два мешка. Примерный семьянин Силантий Тулупов. То все на селе знают: никогда не кутил, с бабами не возжался, знал одну жену покойную. И только Евдокиму известно другое.
Так, может, и за каждым делом его стоит другой, невидимый миру Силантий? На царя оружие покупает, а сам замышляет что-то… Нет, подальше от таких.
Евдоким оглянулся и увидел на дороге из Царевщины всадника на гнедом коньке. Узнал в нем Николая Земскова и торопливо попрощался со сватом. Учитель Писчиков тоже увидел Земскова, остановил его. Тот спешился и, держа гнедого за повод, приблизился к толпе молодежи, шествующей с Мошковым во главе. Развевался красный флаг, ремесленники ломающимися басами распевали какую-то озорную, должно быть, собственного сочинения песню.