— А у нас в уезде разве не так? — спросил Антип Князев.
— Настало время пресечь это, — заговорил опять Щибраев, встряхивая головой. Согласованный гул единомышленников зашастал непривычно по глухому трюму, отскакивал от бортов, от палубы и возвращался к Щибраеву радостным благовестом, гласящим о рождении на русской реке неведомого, нового.
Когда Лаврентий закончил речь, встал Солдатов, откашлялся:
— Так и поставим в нашем законе. Перво-наперво правительства не признавать и не считаться с его законами.
— Защищать народную свободу силой оружия! — подхватил громко Земсков.
— Подчиняться только народному съезду!
— Разделить землю на началах уравнительного пользования…
— Обязательное начальное образование…
— Церковные дела!.. — сыпались возбужденные голоса. А крутые волжские волны, раскачивая пристань, как бы сбивали своими крепкими толчками слова разных людей в плотные ясные мысли.
Так бурной ночью на дне мрачного трюма плавучей волжской пристани родилась в России мужицкая конституция: «Временный закон по Старо-Буянскому народному самоуправлению».
А наутро, испуская глухой рев и шлепая плицами, буксирный пароход потащил дебаркадер в Самару. Сопровождать его до затона Князев поручил Евдокиму. В кармане пиджака тот вез проект «Временного закона», чтобы показать его членам Самарского комитета РСДРП.
Косой чичер хлестко бил в стены надстройки. Ветер дул на совесть, покрывал шероховатой сединой поручни, борта, распоры. Евдоким, укрывшись в каюте шкипера, поглядывал на левый мглистый берег, на чаек, видно, уже последних, что хохлились на пустынной палубе: хвосты их от порывов напористого ветра раздувались и выворачивались, как зонтики, наизнанку. В печке, потрескивая, горели сухие чурки.
Евдоким сидел на полу перед огнем и думал. Он все еще оставался под впечатлением вчерашних событий. Из черного трюма вышли буянцы на свет с глубокой верой в то, что пришло, наконец, время ставить на свой жизненный корабль новые, крепкие, чистые паруса, которые понесут его к светлому небосклону.
Буксир загудел почему-то часто и зычно. Евдоким подкинул дровишек в печку, вышел из каюты. Небо и река сливались, забрызганные серой пылью леденящего ситничка. Подвывало в снастях, черный дым клочьями срывался с трубы буксира и, раздерганный ветром, тут же бесследно исчезал. Берег окаймляла грязно-белая крученая лента пены, выше тянулись по-осеннему поредевшие обнаженные леса. Пониже Студеного оврага посреди глухой заводи, точно на черном стекле, быстро кружились красные листья осины.
«А ведь если придерживаться теории, то начинать следует не так и не с того, с чего начинали буянцы», — раздумывал Евдоким. И тем не менее, их азартная вера в торжество мужицкой правды увлекла его и все сильнее притягивала своей смелостью и новизной.
Евдоким вернулся в каюту. Пароход натужно пыхтел, да потрескивали не то дрова в печурке, не то сам старик дебаркадер. Волга была пустынна, лишь вдали, видать, к Рождествено, правила одинокая лодка. Евдоким позавидовал смелости неведомого волгаря, пустившегося в плаванье в такой ветер. Не так ли плыл десять лет назад молодой Ульянов с товарищами своими в Царевщину? Впрочем, буря тогда, как рассказывали, была куда сильнее. Отрадно сознавать, что не переводятся на Руси храбрые люди.
Буксир тащился недалеко от берега, а обгоняя его, почти у самой воды, летела стая полуслепой от ненастья свиязи. Упрямые птицы, они нравились Евдокиму, в их поведении, казалось, было много разумного, достойного подражания.
Евдоким отгонял от себя со смутной тревогой мысль, что за пределами Буяна существует огромная враждебная империя с ее дикостью и мраком. «Опыт человеческий утверждает: кто хочет научиться плавать, тот никогда не должен плавать с бычьими пузырями… — говорил себе Евдоким. — Великая сила примера заставит по-новому циркулировать кровь деревни».
Гремучее, беспокойное время…
Оно заставляло Евдокима внимательнее присматриваться к политическим событиям и переводить их на язык обыденной жизни. Его тревожило, что затеянное буянцами может остаться в неизвестности.
«Тьма не любит света. Виноватый боится гласности. Царю чуждо горе народное. Потому в России и нет свободы печати, как в Швейцарии, где Ленин издает свои книги для русского народа, обличает в них несправедливость жизни. Без свободы печати народы останутся навеки рабами власть имущих».