Так думал Евдоким, беспокоясь о судьбе задумки своих земляков.
Подождав, пока каптер пересчитает имущество плавучей пристани, и получив от него расписку, Евдоким отправился в город. В затоне ему сказали, что стачечный комитет и представители рабочих союзов помещаются в Пушкинском народном доме на Москательной улице. Поднялся по Алексеевскому спуску, пересек Дворянскую, и запахи жареного щекотнули ноздри. Евдоким глотнул голодную слюну, свернул налево, в «Кафедралку» — пивную, куда качали пиво по трубопроводу прямо с завода фон Вакано.
Через огромные зеркальные стекла с улицы было видно пестрое сборище. Евдоким вошел, и его оглушило стуком барабана, переливами «саратовки». Трое молодцов в углу, сбросив пиджаки и взвизгивая, деловито отплясывали что-то задорное. Зал, повитый дымным туманом, казалось, был вымощен головами, стаканами, разноцветными бутылками, залит разноголосьем песен, смеха, криков. Чувствовалось, что сюда приходят не столько выпить, сколько услышать нечто новое или сказать свое. В этой метелице звуков, запахов, пестроты, многократно отраженной в зеркалах, сновали половые с мокрыми от пота лбами, в фартуках из зеленого сукна, умудряясь держать в руках зараз по десять кружек пива.
Евдоким пристроился за столиком, где уже сидело четверо. Принесли закуски, кружку пива. В это время раздались громкие крики — в зал входила молодая женщина. Все посмотрели на нее и как-то покачнулись. Наступила тишина. Женщина двигалась по залу уверенной волнистой походкой, встряхивая копной густых черных волос, расталкивая бедрами толпившуюся в проходе публику. Глаза у нее были тоже черные и очень большие. Издали она казалась цыганкой, но вблизи больше походила на молодую еврейку или, быть может, персиянку, если такие водились в Самаре. Губы ярко накрашены, а талия настолько тонка, что Евдокиму даже не поверилось. «Где же я ее видел?» — напряг он память и не вспомнил. И все-таки осталось убеждение, будто видит ее не впервые. Она была красива не по-здешнему: пугающе и неотразимо. Постояла несколько секунд в середине, оглядывая нагловато-наивным взглядом зал. За столом, по соседству с Евдокимом, что-то глухо грякнуло. Высокий широкоплечий мужчина с воловьими глазами, словно приклеенными к багровому лицу со вздутыми желваками, стоял подбоченясь, а у ног его валялись двое сотрапезников, которых он только что вышвырнул из-за стола. Вслед за ними он смахнул на пол и всю посуду, освобождая место для появившейся необыкновенной гостьи. Облизнул толстые губы, крикнул: «Сипавка!» и пошел ей навстречу. Но она, не взглянув, проплыла мимо. Теперь и волоокий показался Евдокиму знакомым. Проводив бешеным взглядом Сипавку, он сжал кулаки и сунул их в карманы. А она подошла к столу по ту сторону прохода, где какая-то шумная компания предложила ей место, задрала до пояса пышную юбку, под которой ничего больше не было, и уселась на стул. «Кафедралка», видавшая, должно быть, уже не раз этот номер, взвыла от восторга. Через несколько минут Сипавка уже бушевала, ссорилась с какой-то товаркой, а потом — с одетым франтовато молодым человеком, огрызалась и нападала. Евдокиму слышно было, как она клялась, что приезжавший в Самару художник Илья Репин одну ее, Сипавку, приглашал за большие деньги как модель для рисования.
— Чать, врешь, Сипавка, Репин-то крючников рисовал на Волге, — подзадоривали ее. Взъяренная Сипавка что-то крикнула, вскочила на стул и тут же принялась расстегивать на себе одежду, желая, должно быть, раз и навсегда доказать, что только ее тело достойно быть нарисованным красками…
С трудом ее успокоили, заставили петь. Не церемонясь, она махнула рукой, и тут же подкатился к ней некто с гитарой, забряцал. Сипавка улыбнулась завсегдатаям «Кафедралки» и запела великолепным голосом частушки. Триумф был полный. Грохотали стулья, стучали по столам кружки, с другого конца зала по-бычьи ревели:
— Сипавка, нашую-ю-ю!..
Враз стало тихо, все примолкли, и зазвучал рыдающий голос певицы.
Евдоким вздрогнул и невольно оглянулся. С предельной отчетливостью вспомнилось Первое мая, Муза, Анна, больница, старик Герасим, дикие похороны Чеснока… Вот откуда запомнились лица Сипавки и того, волоокого. Евдоким покосился на него с опаской, бросил недопитую кружку и шмыгнул на улицу, не дожидаясь, чтобы и ему «два острые кинжала вонзились в левый бок…»