И тут зал поднялся и запел, а точнее — заревел «Боже, царя храни». Банкет закончился, но и потом их степенства долго еще не расходились, в кулуарах продолжались бурные словопрения.
Крепко подвыпивший Кикин разглагольствовал, взмахивая тяжелыми руками.
— Это забастовщики, революционеры вырвали у государя манифест! Откололи камень от самодержавного трона!
— Граф Витте опутал государя императора! Япошкам продался за миллион, заключил мир в угоду врагам, когда государь собрал несметную силу воинства русского.
— Правительство бросило монарха на растерзание врагам!
— Есть и на мошенников управа! Царь один не может защититься, а мы зачем? Свобода так свобода!
Либеральные члены Комитета общественной безопасности, наслушавшись подобных речей, возмущенные и напуганные выступлением вице-губернатора, убежали на экстренное совещание к присяжному поверенному Бострому. И вечером того же дня в Петербург отбыла специальная делегация к Председателю Совета Министров графу Витте. Члены комитета постановили: в Самаре не должно быть места ужасным погромам с разрушениями и человеческими жертвами, подобных тем, которые произошли во многих городах России. Делегации вменялось изложить новому главе правительства всю пагубность вредной для общества деятельности вице-губернатора Кондоиди и требовать немедленного отстранения и удаления его из Самары.
Потап Кикин, Софрон Щеглов и еще несколько человек из их компании уходили последними. На улице купцов остановил оборванный чумазый галах с каким-то выветренным лицом и синим птичьим носом. Он снял с головы остатки картуза, подобострастно поклонился и, выпячивая бескровные губы, хриплым от пьянства голосом изрек:
— Честной компании!..
На него не взглянули, прошли мимо. Но галах догнал, засеменил сбоку и, все так же заискивающе кланяясь, стал клянчить:
— Ваши степенства, поспособствуйте на стакашек… Ей-право, вот тут горит… — стучал он себя сухим грязным кулаком по впалой груди.
— Иди, иди… — отмахнулся от него Кикин. — Бог подаст…
— Господа честные, ваши степенства, я ведь по совести! За здравие и благоденствие государя императора желаю, потому его светлейший патрет стюденты ножиком чик-чик…
Купцы остановились, изумленно и недоверчиво уставились на востроносого галаха.
— Ей-бо, не вру! Тамотка, в женской гимназии… — показал он себе за спину.
— Ты что брешешь, золотая рота! — гаркнул грозно Кикин.
— Истинный бог, не вру, Потап Максимыч. Надругательство как есть, значитца, над священной особой… Измывались ужо, измывались! Начисто порезали царя-батюшку… — жалостливо захныкал пропойца, догадываясь, что попал в самую точку.
— Ах, каторжные! — ахнул кто-то.
Рыжее лицо Кикина побагровело, глаза стали, как щелки, и в них острые точки.
— Что ж это такое? — глухо вопросил он.
— Не допустим! — зарычал Щеглов.
— Братие, скликайте честной народ! За мной! — издал клич Кикин, свирепо играя мускулами лица.
Разъяренная компания вскочила в извозчичьи пролетки, понеслась во всю прыть на окраину, в пивную Тихоногова.
В помещении густо накурено, спиртной дух смешался с запахом солода, дурманит без хмеля. За столами — испитые лица со втянутыми щеками и молодые безусые. Лихо взбитые чубы, всклокоченные, прилизанные гладко с помадой. Все сборище затихло, уставилось на дородных бородачей, ввалившихся в пивную. Один из них, хмуря брови над поблескивающими раскосыми глазами, вскричал запальчиво:
— Православные, постоим за веру и царя, не дадим на поругание помазанника божия! Бей гимназистов-интеллигентов! Ведро водки ставлю!
Полумрак взбурлил. Замельтешили кулаки, оскалились рты, в глазах замерцала алчная злоба. Исчезнувший на короткое время хозяин вернулся с портретом царя в золоченой раме. Его подхватили и — на улицу. В сторону Узенького и Песочного переулков помчались посыльные сзывать своих. Не минуло и получаса, как ватага сотни в полторы с портретом царя в голове двинулась впритруску к женской гимназии. На белом полотнище над головами выведено черным:
«У нас есть царь! У нас есть бог! У нас есть родина!»
Обыватели, словно чувствуя приближение враждебной силы, поспешно закрывали ставни, запирали ворота. Встречные на улицах при виде такого скопища шарахались в испуге. Со стороны оно могло сойти за татарские похороны, если бы люди не размахивали обрывками цепей и не орали «Боже, царя храни». Ревущая толпа ворвалась в ограду гимназии, закричала остервенело: