Поехал Дюк во славный Галич-град.
Приехал Дюк во славный Галич-град,
Простоял христовскую вечеренку.
Приходил-то Дюк да к родной матушке,
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Ты свет государыня моя матушка!
Мне-ка дай прощеньице-благословленьице,
Мне-ка ехать Дюку во столен Киев-град».
Говорила Дюку родна матушка:
«Да ай ты, дитя ты мое милое,
Молодой ты боярский Дюк Степанович!
Я не дам прощеньица-благословленьица
Тебе ехать, Дюку, в столен Киев-град, —
Не поспеть к христовскии заутрени.
Пешо́ идти будет на целый год,
Конем-то ехать на три месяца,
Чтобы кони были переменные.
А прямой дорожкой дак проезду нет,
На прямой дорожке три заставушки,
Три заставы ведь великие:
Перва́я заставушка — Горынь-змея,
Горынь-змея да змея лютая,
Змея лютая, змея пещерская.
Другая заставушка великая —
Стоит-то стадушко люты́х грачей,
По-русски назвать дак черных воронов.
А третья заставушка великая —
Стоит-то стадушко лютых гонцов,
По-русски назвать дак серы́х волков.
Четверта заставушка великая —
Да той заставушки минуть нельзя:
Стоит шатер да во чистом поле,
Стоит богатырь во белом шатре».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Ты свет государыня моя матушка!
Мне-ка дай прощеньице-благословленьице,
Мне-ка ехать, Дюку, в столен Киев-град.
Во всех градах у меня побывано,
А всех князьев да перевидано,
Да всем княгиням-то послужено, —
В одном во Киеве не бывано,
Киевско́го князя-то не видано,
Киевской княгине-то не служено».
Говорила Дюку родна матушка:
«Я не дам прощеньица-благословленьица
Тебе ехать, Дюку, в столен Киев-град.
Как ведь ты, дитя мое, заносливо,
А заносливо да хвастоватое,
Похвасташь, Дюк, ты родной матушкой,
Похвасташь, Дюк, да ты добрым конем,
Похвасташь, Дюк, да золотой казной,
Похвасташь, Дюк, да платьем цветныим.
А во Киеве люди всё лукавые,
Изведут тебя, Дюка, не за денежку».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Ты свет государыня моя матушка!
Тем меня ты не уграживай.
Дашь прощеньице — поеду я,
Не дашь прощеньица — поеду я».
Говорила Дюку родна матушка:
«А й ты, дитя ты мое милое,
Молодой ты боярский Дюк Степанович!
Тебя бог простит, господь помилует».
Выходил-то Дюк да на широкий двор.
На ту конюшню на стоялую,
Выбирал коня да себе доброго,
Коня доброго да неезжалого,
Выбирал он Бурушка косматого.
Да шерсть у Бурушка по три́ пяди,
А грива у Бурушка да трех локот,
А хвост у Бурушка да трех сажен,
А хвост и грива до сырой земли,
Хвостом следы да он запахиват.
Выводил коня да на широкий двор,
Катал-валял Бурушка косматого
Во той росе да во вечернии,
А брал часту рыбью гребеночку,
Расчесал он Бурушка косматого,
Наклал он попону пестрядинную,
В три строки попона была строчена:
Перва строка да красным золотом,
Друга строка да скатным жемчугом,
А третья строка медью́ каза́нскою.
Не тем попона была до́рога,
Что в три строки попона была строчена,
А тем попона была до́рога,
Что всякими манерами выплётана,
По денежку места дак рублем купить.
А не тем попона была до́рога,
Что всякими манерами выплётана,
Да и тем попона была до́рога:
Во ту попону пестрядинную
Вплётано по камешку по яхонту,
По яхотну по самоцветному.
Пекут лучи да солнопечные,
Не ради красы-басы да молодецкие,
А ради поездки богатырские,
Чтобы днем и ночью видно ехати.
Накинул Дюк да подседельники,
Наклал седелышко черкасское,
Подпрягал подпруги богатырские,
Подпруги были из семи шелков,
А пряжицы были серебряны.
Шпене́чки были все булатные,
Да шелк не трется и булат не гнется,
Красное золото не ломится.
Подвязал торока-те он великие,
Нагружал торока-те золотой казны,
Золотой казны да платья цветного.
Отошел-то Дюк, а сам дивуется:
«Али добрый конь, али ты лютый зверь,
Из-под наряду добра коня не видети».
Садился Дюк на добра коня,
Простился Дюк да со всем Галичем,
С родителью-матушкой в особинку.
А видели Дюка, на коня где сел,
Не видели Дюковой поезд очки:
Только дым стоит да во чистом поле.