Как кому ли была служебка надмечена,
А Добряне была служба-то явлена:
«Поезжай-ко-ся, Добрынюшка Микитич млад,
Уж ты знаешь, Добрынюшка, как съехаться,
Уж знаешь, Добрыня, поздороваться».
А пошел Добрыня да в конюшен двор,
Брал он себе да коничка доброго,
Седлал-уздал коня доброго,
Подстегивал двенадцать тугих по́дпругов,
А тринадцату тянул через хребетну кость
А не для-ради басы, да ради крепости, —
Не оставил бы добрый ковь в чистом поле.
А й не видели поездочки богатырскои,
Только видели: в чистом поле курева́ стоит,
Курева стоит да дым столбом валит,
Из ушей, из ноздрей да пламя огненно.
Уж как выехал ва шо́ломя ока́тисто,
Глядел-смотрел в трубочку подзорную
На все на четыре дальные стороны
И увидел калик да на чистом поле.
Он объехал дорожками посторонними,
Еще едет каликам им на стрету ведь.
Не доехал до калик, да он с коня сошел,
С коня ли сошел да низко кланялся:
«Уж вы здравствуйте, удалы добры молодцы,
Уж как все ли калики перехожие!
Ночевали вы во городе во Киеве
А у ласкова князя да у Владимира.
И не попалась ли братынечка серебряна,
Из которой братыни князь с приезду пьет?»
Уж как тут ли кадики не ослышались:
В сыру землю копьица испотыкали,
А на копьица сумочки исповешали,
Еще начали по сумочкам похаживать,
Еще начали сумки перебрасывать.
Доходят они до сумочки до Михайловой,
Расшили его сумочку, Михайлушка,
И вынули братынечку серебряну
И отдали Добрынюшке Микитичу.
И стали казнить да все Михайлушка:
Копали во сыру землю но поясу,
Речист язык тянули теменем
И очи-то ясны да все косицами,
Ретиво ли сердечушко промежду́ плеча
И оставили казненого на чистом поле.
Пошли калики да в путь-дорожечку.
Оглянулися калики в обратный путь:
Идет Михайлушко здоровехонек,
И никакое его местечко не врежоное.
Казнили калики да во второй након:
Копали во сыру землю по поясу,
Речист язык тянули теменем,
Еще очи-те ясные да все косицами,
Ретиво ли сердечушко промежду́ плеча,
А оставили казненого на чистом поле.
Пошли калики да в путь-дорожечку.
Оглянулися калики да в обратный путь:
Идет тут Михайлушко все по-старому,
Никакое его местечко не врежоное.
Подождали калику да близко-по́близку,
Казнили калики да в третей након:
Копали во сыру землю по поясу,
Речист язык тянули теменем,
Еще очи-те ясны да все косицами,
Ретиво ли сердечушко промежду плеча.
А оставили казненого во чистом поле.
И пошли калики в Еруса́лим-град.
Оглянулися калики да в обратный путь:
А идет Михайлушко все по-старому,
Никакое его место не врежоное.
Подождали калики да близко-по́близку,
Еще тут ли калики да испугалися,
Стали у Михайлушка все выспрашивать
И стали у Михайловича все выведывать:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Уж как тебе попался братынечка?»
Говорил Михайлушко сын Михайлович:
«Я не знаю, как попалася братынечка.
Ночевали мы во городе во Киеве
У ласкова у князя у Владимира:
Ой как случилося ноченьки во первом часу,
Соходила тут княгинюшка Опраксея
Со той со печки со муравленой
На ту жа на кроваточку на тесовую,
На маленькие подушечки тяжелые,
Под то ли одеялышко соболиное,
Не простого соболя было, заморского,
Накинула на меня ручку правую,
Накинула на меня да ножку правую,
Прижала она меня да к ретиву сердцу:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Ты влюбись в меня в княгиню во Опраксею,
Останься от калик да перехожиих,
А наймись ко Владимиру во служеньице,
Еще станем мы с тобой да за едино жить,
За едино станем жить, станем любовь творить,
Золота тебе казна будет не закрытая».
Не согласился с княгинюшкой Опраксией, —
Осердилася княгинюшка Опраксея,
Ушла она на печку на муравлену.
А случилося ночи да во втором часу,
Соходила тут княгинюшка Опраксея
Со той со печки со муравленой
На ту ли на кроваточку тесовую,
На те ли на подушечки тяжелые
А под то ли одеялышко соболиное,
Не простого соболя было, заморского,
Накинула на меня ручку правую,
Накинула на меня да ножку правую,
Прижала она меня да к ретиву сердцу:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Ты влюбись в меня в княгинюшку в Опраксею,
Останься от калик да перехожиих,
А наймись ко Владимиру во служеньице,
Уж как станем мы с тобой да за едино жить,
За едино станем жить, станем любовь творить,
Золота тебе казна будет не закрытая».
Говорил я княгинюшке Опраксеи:
«Ты поди-ко прочь, княгинюшка Опраксея,
У нас кладена заповедь великая,
А великая заповедь, тяжелая:
Кто из нас, братцы, да заворуется,
Кто из нас, братцы, да заплутуется,
Еще кто из нас, братцы, за блудом пойдет, —
Нам судить такового чтобы своим судом,
Не ходить ни к царям да ни к царевичам,
Не ходить ни к королям, ни к королевичам;
Нам копать во сыру землю по поясу,
Речист язык да тянуть теменем,
Еще очи-те ясны да все косицами,
Ретиво сердечушко промежду плеча
И оставить казненого на чистом поле».
Осердилася княгинюшка Опраксея
И ушла она на печку на муравлену.
А случилося ночи да во третьем часу,
Как заспал я Михайлушко крепким сном,
Положила она, должно быть, по на́сердке».