Бросился детина на добра коня,
Повернул конем да как лютым змеем.
Как въехал во силу, в прокляту литву,
Как сколько-то силы он саблей секет,
Еще вдвое-то силы он конем топчет.
Он бил-то ломил да двои суточки, —
Приустали его да руки белые,
Оттуль молодец да поворот держит.
Приезжал-то детина ко белу шатру,
Привязал коня ко сыру дубу,
Насыпал ему пшеницу белоярову,
Наливал-то сыты-воды медовоей,
Заходил-то детина во белой шатер,
Садился детина за дубовый стол,
Попил-то, поел да забавлялся тут,
Попил, поел да тут и спать он лег, —
Спит он храпит, да как порог шумит.
Уж спал-то он да двои суточки.
Как стоял его конь да у сыра дуба,
Не зобал он пшенищу белоярову,
Не лил-то воду он медовую,
Как бил-то копытом о сыру землю, —
Вся дрожит-то матушка сыра земля.
Ото сна детина пробуждается,
Выходил он скоренько из бела шатра
Да хватил свою палицу боёвую,
Бьет он коня да по тучны́м ребрам:
«Ах ты волчья сыть, травяной мешок!
Что же стоишь да не пьешь, не ешь?
Вода ли моя тебя не сладкая?
Пшеница ли моя тебя не до́шлая?»
И провещился конь да лошадь добрая
Еще русским языком человеческим:
«Уж ты ой еси, хозяин, сударь ласковый,
Молодой Потап сын Артамонович!
А поедешь ты во силу, в прокляту литву,
А поедешь ты по силе, проклятой литве, —
Накопали пере́копы там глубокие.
Как первый пере́коп я пере́скочу,
Как второй пере́коп я пере́несу,
А как в третьем пере́копе обру́шуся,
Я паду тогда да во глубок погреб;
Наскачет татар да много-множество,
Намечут на тебя на добра молодца
Еще те же арканы белошелковы,
Поведут потом к царю ко Скурлаку».
Как и это детине за беду стало,
За немалую досаду показалося.
Бросился детина на добра коня,
Повернул конем да как лютым змеем.
Въехал он в силу, в прокляту литву,
Сколько-то силы он саблей секет,
Вдвое-втрое он конем топчет.
Первый пере́коп конь пере́скочил,
Второй пере́коп конь пе́ренес,
А в третьем пере́копе конь обру́шился,
Пал-то конь до во глубок погреб.
Наскакало татар да много-множество,
Наметали арканы белошелковы,
Сохватили удала добра молодца.
Повели тогда да к царю Скурлаку.
Подходил собака злой Скурла-царь:
«Уж ты здравствуй, удалой добрый молодец!
Ты коего же города, коей земли?
Коего ты отца да коей матушки?
Еще как тебя, детина, именем зовут,
Еще как величают из отечества?
Послужи ты мне да верой-правдою,
Да во́чью ли позао́чью неизменною.
Я приду во землю во Литовскую, —
Я те дам города да с пригородками».
Говорит детина таковы слова:
«Кабы был я молодец да на своей воле,
На своей-то воле да на добро́м коне,
Я отсек бы у тебя поплеч голову».
Говорит ему Скурла во второй након:
«Уж ты ой еси, удалый добрый молодец!
Послужи ты мне да верой-правдою,
Да вочью ли позаочью неизменною.
Я те дам города с пригородками,
Я те дам села со деревнями,
Я дам тебе много золотой казны».
Говорит молодец да таковы слова:
«Я бы был молодец на своей воле,
На своей-то воле да на добром коне,
Я отсек бы у тебя поплеч голову».
Говорил-то Скурла во трете́й након:
«Послужи ты мне да верой-правдою,
Да вочью ли позаочью неизменною.
Я дам тебе города с пригородками,
Я дам тебе села со деревнями,
Я дам тебе-то много золотой казны;
У меня есть тепере едина́я дочь, —
Я бы дал тебе ее во супружество».
Говорит-то молодец да таковы слова:
«Я бы был детина на своей воле,
На своей-то воле да на добром коне,
Я отсек бы у тебя да поплеч голову».
Волокут-то телегу троеколую,
Заковали молодца во железа всё,
Да на шею железа пятьдесят пудов,
Да на ноги железа пятьдесят пудов,
Да на руки железа пятьдесят пудов.
Потянули телегу троеколую
Да ко той ко казни ко смертноей,
Да ко той ко- плахе ко кровавоей.
Стоял-то конь тогда а пере́копе,
Разгорелось его сердце лошадиное,
Размутились его очи тогда ясные, —
Как выскочит конь да из пере́копа,
Побежал-то по силе, проклятой литве,
Прибежал-то ко казни ко смертноей
Да ко той же ко плахе ко кровавоей.
Испугалися татары все поганые.
Выломал все железа претяжелые,
Да скочил-то удалый добрый молодец,
Да схватил-то телегу троеколую, —
Да куда махнет, тут и улица,
Да назад проведет — с переулками.
Бил-то, ломил да двои суточки,
Не оставил он ни старого, ни малого.