[1] Тот самый «трехглазый» Н. И. Евдокимов, граф и пленитель Шамиля, был в описываемое время бессменным адъютантом генерала Клюки фон Клюгенау и участвовал в экспедиции Галафеева на правах прикомандированного. Таким офицерам всегда давали возможность отличиться.
[2] Л. Н. Толстой, позже воевавший в Чечне, так описал боевой клич чеченцев: «Гиканье горцев есть звук, который нужно слышать, но нельзя передать. Он громок, силен и пронзителен, как крик отчаяния, но нет выражения страха».
[3] В поэме «Валерик» поэт описал смерть капитана. Но у куринцев было убито всего двое: поручик Яфимович и прикомандированный ротмистр Розенштерн. Штабс-капитан Барков был ранен. Вряд ли, солдаты стали бы оплакивать незнакомого офицера — только своего, куринца. Все прочие были для них «немцами», пришлыми и недостойными уважения и слез.
Глава 5
Коста. Черноморское побережье — Тифлис, сентябрь-октябрь 1840 года.
На исходе лета я добрался до Навагинской крепости, имея новое задание: возобновить связи с джигетами для их перехода в русское подданство. Встретил там своего старого знакомого майора Посыпкина, произведенного уже в подполковники и назначенного комендантом форта у Сочи.
— Не знаю, что и делать, — жаловался усердный старик. — Обложили нас убыхи.
Наш разговор прервался, не успев и начаться. От реки в сторону крепости полетели артиллерийские снаряды.
«Вот и вылезли на свет божий пушки, которые князь Берзег утащил из Вельяминовского укрепления в начале марта».
Больше сотни ядер достались земляным насыпям и казармам. Гарнизон прятался по щелям, не смея высунуть голову. Положение спасла жена коменданта. Отважная женщина вышла на вал и, укрываясь зонтиком и обмахиваясь веером, стала прогуливаться под ядрами и пулями. Убыхи обалдели. Прекратили стрельбу. Крепость устояла[1].
— Вы обратили внимание, господин подполковник, как изменились методы войны, применяемые черкесами, особенно, убыхами?
— Как тут не заметить, когда над головой снаряды летят!
— Дело не только в снарядах. Князь Берзег изменил организацию своего войска. Ввел командиров отдельных отрядов. Я все это имел несчастье наблюдать своими глазами изнутри.
— Мы люди маленькие, господин штабс-капитан. Пусть генералы голову ломают, что и как делать.
Я был категорически не согласен со столь привычным для николаевской армии подходом. Все дни вынужденного простоя в крепости я готовил доклад на имя Коцебу, рассчитывая, что его положения будут доложены начальником штаба ОКК генерал-адъютанту Граббе или еще выше, в Петербург.
Я закончил свой доклад на борту парохода и передал его капитану для отправки в Тифлис. Мы подплывали к порту во владениях князя Гечь. Там была назначена важнейшая встреча, которую я втайне готовил всю вторую половину лета, сделав Коркмаса своим представителем в Джигетии и Абхазии. Он четко выполнил все мои инструкции. Связался с владетельным князем Абхазии Михаилом, передав ему мою просьбу стать посредником в переговорах с его соседями. Объездил всех джигетских князей. Не все согласились, но наметились явные подвижки.
На встрече обещались быть от джигетов три князя — Аслан-бей Гечь, Аридба и Цанбаев, от абхазов — владетель князь Михаил и его верный пес, старик Кацо Маргани, и даже от убыхов — брат Курчок-Али, князь Хасан. Что ждать от последнего, я не знал. С Арибда у меня могла вспыхнуть ссора, как и с Кацей Маргани, отношения с которым не заладились с первой встречи. Но я обещал себе не поддаваться на возможные провокации. Слишком важной считал свою миссию. Вытащить Джигетию из пожара Кавказской войны — дорогого стоило. Присяга на верность первого прибрежного народа Черкесии — это весомый прорыв, который многое изменит.
Следовало признать, моей особой заслуги в этой встречи не было. Я лишь ее предложил. Все остальное организовал князь Михаил. И, видимо, приструнил заранее и Аридбу, и Кацу. Они хоть и зыркали на меня сердито, но в руках себя держали. Переговоры прошли спокойно. Договорились, что в следующем году встретимся в укреплении Святого Духа и князья подпишут присягу[2].
— Ты, оказывается, не горец, а русский офицер. Нет между нами вражды, коль ты чужак, — напыщенно попрощался со мной Маргани, посмотрев сердитым оценивающим взглядом на невозмутимого, обвешенного оружием Коркмаса, стоявшего за моей спиной.
Новоиспеченный уздень князя Гечь и прапорщик русской службы (я-таки выбил ему и титул, и звание, а кумык с достоинством принял и то, и другое) посматривал с усмешкой на коренастого и крепкого, несмотря на почтенный возраст, Кацу. Старик старался молодиться. Я и сам с трудом чуть не расхохотался, глядя на его розовые усы: он их подкрашивал краской, выбрав столь нелепый оттенок. Но сдержался. Раскланялся, высказав все положенные старшему любезности.