Среди этой толпы гулён нашелся и Лермонтов. Забил, грубо выражаясь, восходящий светоч русской поэзии на военную карьеру. Иное его влекло — литературные занятия, а не «пиф-паф» и не «эскадрон, в атаку!». Он сильно переменился внутренне. Сделал скачок: его глубокие мысли будто и не принадлежали молодому человеку, хотя внешне все также оставался повесой и шалопаем. Мечтал об отставке.
Кто сказал, что, если поэт гениален, он непременно должен быть военным героем? Откуда вообще взялась эта несусветная чушь? Конечно, среди потомков найдутся желающие эту глупость тиражировать и впаривать доверчивым потребителям низкопробного контента. Договорятся до утверждения: Лермонтов — отец русского спецназа. Вася разок увидел в интернете. Ржал с ребятами в роте, когда зачитал. Теперь мог и сам оценить. Даже разложить по пунктам, чтобы в итоге прийти к простой мысли: в Лермонтове от военного — только мундир. Да и тот не по форме. Вечно воротник заломлен. Дисциплину не приемлет органически. Поле боя видит посредственно. При втором Валерике метался как умалишенный и чуть не подставил свой отряд. От тяжелой, грязной работы спецназа скис. В итоге, отряд распустили. Не потянул отряд, Михаил Юрьевич!
Да, храбрый. И что? Разве офицер — это одна храбрость? Тут, на Кавказе других нет. Начнешь пулям кланяться — станешь нерукопожатным[2]. Девушки любить перестанут.
Спросил его как-то: что было в первой поездке на Кавказ? Оказалось, ровным счетом — ничего! Ноль! Пятигорск, Тифлис, Казбек — были, виды Кавказа — были, в боях не участвовал.
Второй раз — повоевал, спору нет. Ординарцем. Но — уважуха! В первом Валерике всем довелось хлебнуть лиха. А потом? Усвистел в Пятигорск с дружками, оставив «кавказцам» тянуть тяжелую лямку защиты Линии. Разве не нашлось бы дела боевому офицеру?
Третий поход, в октябре. Тут вообще все сложно. Неоднозначно. Прекратила свое существование беззаветная команда без Дорохова. А поручик, похоже, сломался. Видно было, что Кавказ ему резко стал не мил. Больше не хотелось ни орденов, ни славы. Хотелось в отпуск. В Петербург.
Ему, Лермонтову, многое прощалось теми, кто разглядел в нем иное призвание. Помогали изо всех сил, представляли к наградам. Обходя при этом тех, кто на ордена и золотое оружие за храбрость мог претендовать не за бабушку в столице и не за восторги читающей публики. Каждому — свое! Поэту — бронзовый памятник и поклонники. Настоящему военному герою — кресты на грудь и на могилу. И безоговорочное признание сослуживцев. К Лермонтову отношение у офицеров было сложное. Не всегда восторженное. Отнюдь. Разное Васе довелось услышать. В том числе и то, что пытаются поручика вытянуть всеми правдами и неправдами на орден, да не выходит.
Ну и что? В чем тут проблема? Очернение светлого облика? Нужно стихи и прозу перестать читать, убрав подальше от детей, памятники снести, а станции метро переименовать? Почему?!!! Ну, не вышло из Лермонтова толкового офицера. Так, может, и к счастью? Тому, кто с Богом накоротке, и людей на смерть посылать⁈
Вася был абсолютно уверен в своем отношении. Даже знай он истинные обстоятельства появления Лермонтова в Петербурге, и то бы не осудил.
Лермонтов стал рваться с Кавказа, как только чуть-чуть нюхнул гарнизонной службы в Тенгинском полку после ноябрьской экспедиции Граббе. Стал проситься на отдых[3]. Приехал в декабре в Ставрополь. Зашел в канцелярию штаба.
— Прокатили вас с наградами, поручик, — весело осведомил его дежурный офицер.
— Дадут ли отпуск?
— Сейчас разберемся.
Офицер попросил писарей показать переписку с военным министерством. Оказалось, писаря написали какую-то отписку.
— Такой-то поручик Лермонтов служит исправно, ведёт жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен.
Лермонтов расхохотался.
— Так и отправляйте!
— Помилуйте, как же-с можно?
— Можно. Можно…
Отпуск дали. 28 дней. Поехал в Питер.
В столице завертелось. Четыре недели превратились в три месяца. Уже ранее никому неизвестного юношу, а теперь героя, пороху и крови понюхавшего, и модного писателя хотели видеть на светских раутах. Сама императрица справлялась, как дела у поручика. Возвращаться в кровь и грязь не хотелось. Тянул сколько можно с отъездом. 10 апреля Лермонтова вызвали в Инспекторский департамент Военного министерства к генералу Клейнмихелю.