Узнав Васю, даже не пытался изобразить радость. Что-то буркнул в ответ на приветствие и удалился. Девяткин лишь головой покачал: надо же как изменился человек в столь короткий срок! Пошел искать съемный домик, в котором проживал Лермонтов.
Поэт жил один, арендовав дом за 100 рублей серебром, но рядом со своим другом, Столыпиным-Манго. Когда зашел Вася, он сидел у открытого окна в окружении светло-серых бумажных обоев и любовался роскошной черешней. Ветки были усыпаны ягодами, только руку протяни. Время от времени поручик их срывал и отправлял в рот. На столе перед ним лежало множество исписанных листов. На плечах снова устроился военный сюртучок с заломленным, как он привык, воротником. Красная шелковая рубаха позабыта.
Васе обрадовался как родному. Он вообще в быту к людям низших сословий относился с симпатией. Никогда нос не задирал, не доставал придирками, не хамил. С девицами из пятигорского общества он был куда менее любезен. Любил многих доводить до слез. Потом молил о прощении. Вот и сейчас он писал извинительную записку мадемуазель Эмилии.
— Лечиться приехал? — спросил Девяткина после жарких объятий. — Раны болят? Обязательно сведу тебя с доктором Барклаем-де-Толли. Ванны попринимай, все, как рукой, снимет.
— А вы? Тоже больны?
— Не видишь разве? — улыбнулся Лермонтов. — Одержим золотухою и цинготным худосочием, сопровождаемым припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног.
— Болезнь хитрости? — уточнил Вася.
Лермонтов расхохотался. Потом погрустнел.
— Понял я после последней экспедиции, что не мое это — военная служба. Что меня ждет: гарнизон анапский? Пошлости офицерского собрания, которых на дух не переношу? Карты и бессмысленные разговоры, не дающие простора ни уму, ни сердцу? Осуждаешь?
— Как можно⁈ Вы же поэт, каких и нет более в России! Ваше поле боя — вот здесь, — Вася указал на стол. — Перо — ваша сабля!
— Приятно от тебя слышать такое. Не многие это понимают. Видят во мне завзятого остряка…
— Вы бы, Вашбродь, следили бы за языком! Не ровен час, беда случится! Сами мне говорили…
— Ты, как всегда, как заботливая наседка. Не сомневайся, я не забыл, как ты за мной присматривал в походе. Буркой на ночь укрывал и следил, чтобы не остался голодным.
Вася, видя доброе отношение, осмелел.
— Вашбродь, дозвольте просьбу?
— Тебе — любую!
— У вас вина нет? Давайте за старое, за то, что живы остались — по глоточку, а?
Лермонтов расхохотался. Выставил на стол стаканы и початую бутылку, смахнув в сторону записку мадемуазель Эмилии.
— Наливай!
Вася разлил. Выпили, не чокаясь и без тостов.
— Дозвольте быть к вам поближе.
— Тут нет чеченцев. От кого будешь охранять?
— Ходит тут один, черкеса из себя строит, — буркнул Девяткин.
— Ты про Мартыша⁈ — рассмеялся Михаил Юрьевич. — Он безобиден. Хотя меня так и подмывает его подколоть. Montagnard au grand poignard. Горец с большим кинжалом, — пояснил Васе свою шутку. — Только представь: он накупил себе полдюжины черкесок и каждый день надевает новую. Так и хочется изобразить его на ночном горшке с этим кинжалом. Точно: так и нарисую сегодня.
— Уезжали бы вы отсюда, — сделал унтер попытку. — Доведет вас эта компания до греха.
… Лермонтов, как и сказал Васе Коста, предупреждению не внял.
На вечеринке у генеральши Верзилиной снова прошелся по больному месту Мартынова, хотя его слова о горце с кинжалом предназначались не отставному майору. Услышал он их случайно: в тот момент перестало играть фортепьяно. Когда мужчины вышли на улицу, Мартыш окликнул приятеля:
— Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах.
Поручик спокойно возразил:
— А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения.
Лермонтов ушел.
На следующий день те, кто присутствовал при этой сцене, отправились на квартиру Дорохова, чтобы решить, как быть дальше.