А потом годы, годы… Словно отдушина — коротко мелькнувшая институтская пора, студенчество, муж далеко, дочка у родителей… Но мелькнуло, и снова прежнее — она мать, жена, будто не уезжала из Арылаха. Любовь под тёплым одеялом (тоже называется любовью), одни и те же праздники, нетрезвые разговоры за столом. Второй ребёнок родился, снова милые сердцу хлопоты вокруг малыша…
Но только ли для этого приходит женщина в мир? Только ли затем стучит в ней гулкое сердце, горят жадные губы, вспыхивают щёки?
Что он делает сейчас? И где он? Если райком и роно решили, то Бордуолах, конечно, неминуем. А может, он и сам уже понял это? Понял и, не дожидаясь худшего, собрался и махнул в Бордуолах? Неспроста же уехал он из райцентра раньше других — пока все учителя в районе, без лишних глаз и лишних свидетелей… К тому же начинается новая четверть, надо быть в Бордуолахе к началу занятий.
Господи, что я наделала! Что я наделала… Ведь это я одна во всём виновата! Вот сейчас приедет и узнает, что Аласова уже нет в Арылахе, не будет ни завтра, ни послезавтра. О господи! Пусть уж лучше прежняя мука, слёзы и метания, но всё-таки видеть его — хотя бы случайно, мельком, хотя бы словечком с ним перекинуться! А теперь — никогда?
Надежда даже привскочила со своего места, словно собираясь поторопить шофёра. Воротник душил, она распахнула пальто.
Тимир Иванович обернулся и вопросительно посмотрел на жену. Под его взглядом она осела, как оседает на холоде опара в горшке: нет-нет, Тима, я ничего…
Зевнув разок-другой и пошевелив затёкшей спиной, Пестряков обратился к шофёру:
— Какие новости в Арылахе?
— Да никаких, — с охотой отозвался шофёр. — Неделю назад весь наш десятый класс на охоту поехал — в Летяжье… Деревню взбулгачили не знаю как. А за главного у них пастух Лука, хромой-то!
Тимир Иванович откашлялся:
— А… классовод, Аласов?
— И он с ними. А верно ли, Тимир Иванович, что Аласов уезжает?
— П-правда…
— Жаль. Хороший он человек. Недавно Кардашевскому говорит: давайте устроим вечернюю школу в Арылахе. Для недоучек, вроде меня. В колхозе их порядочно наберётся, у кого пять классов, у кого шесть… Чем мы других хуже, со средним образованием? Я бы и в институте потянул…
— Ладно, ладно тебе! Давай гони поживее! — оборвал Пестряков. — Тут езды-то всего ничего, а мы тащимся целый день…
Майя
Ушла куда-то по своим делам Саргылана. Тихо в избе. Сидеть бы и сидеть вот так, у тёплой стены, запрокинув голову.
Сидишь, словно ждёшь чего-то, прислушиваясь и вздрагивая от каждого стука во дворе.
Ждала-ждала и дождалась.
Он вошёл, как был, в снегу, не обив валенок, стал перед ней на пороге.
— Майка, пришёл я… — и перевёл дух. — Наверно, скажешь, чурбан я, не так это делается, но не могу по-другому. Слушай, Майка, иди за меня замуж. Я же люблю тебя… Погоди, не говори ничего. Ответь одно только: да или нет. И я убегу.
Будто пол сдвинулся под ней. На глаза навернулись слёзы, она мотнула головой, стряхивая их, но слёзы снова подкатили.
— Да или нет?
— Погоди, Серёжа, как же ты…
— Майка, ни слова больше! Только да или нет.