Хастаева словно в стену врезалась на полном скаку — недоумённо посмотрела на Кылбанова, соображая. Пересилила себя, решила всё-таки презреть прозрачный намёк. Стала продолжать своё.
— Сегодня слушаем Сосина, его бессмыслицу. Дикость: Кылбанов учит Нахова, как быть патриотом. Сосин решает судьбу Аласова. «На все сто процентов согласен…» (Пестряков, уже не переставая, звенел по графину.) Чем же этот бедняга может сравниться с Аласовым? Знаниями? Культурой? Педагогическим мастерством? Да когда же возьмутся за ум и очистят советскую школу от сосиных?
— Одних Аласовых оставят!
— Да, Аласовых — умных, людей с чистым сердцем…
— Ай да Степанида Степановна, какой восторг! — осклабился Кылбанов. — Недаром на одном-то возу под сеном.
Докончить фразу ему не пришлось. Хастаева кошкой метнулась к нему и с размаху, что было сил, отвесила такую пощёчину, что даже Тимир Иванович отшатнулся.
— Хастаева!!
Едва не опрокинув рассевшуюся в проходе старушку — учительницу пения, Степанида выскочила из учительской.
Шум поднялся невообразимый — ничего подобного на педагогических собраниях до сих пор ещё не было.
— Смотрите, смотрите! Все видели? Все будьте свидетелями, я на неё в суд подам!
— Несчастный! Получил, что причиталось, так сидел бы уж! — Это Надежда брезгливо скривила губы. И она не удержалась, своё слово вставила.
— Кылбанов, пиши меня в свидетели. Когда тебя за оскорбление женщины будут судить, я первый выступлю…
— Я так не оставлю!
— Но Хастаева тоже: «Ах, Аласов, ах, ангел!»
— Тимир Иванович, ведите, пожалуйста, собрание!
— Да дайте же мне слово наконец!
— Левина на вас нету! Видел бы старик этот позор…
— К порядку, товарищи!
Ах ты разнесчастная Стёпа, что наделала, что сотворила… Не знаешь, куда глаза от стыда девать. А что она тут про Аласова молола! Всё мероприятие загубила, превратила собрание в базар… Теперь вот, отпихивая друг друга, все рвутся выступать: Сектяев, да Халыев, да эта девчонка Саргылана Кустурова — все!
Увидев, что собрание пошло прахом, Платонов взял бразды в свои руки.
— Дела в педколлективе на грани катастрофы, я в этом убедился. Мы в роно подумаем… А сейчас, пожалуй, разумно кончить. Закрывайте собрание, Тимир Иванович…
И стал укладывать бумаги в папку.
— Лира! — крикнул Тимир Иванович в глубь квартиры, пропуская вперёд Платонова и Кубарова. — Прошу, товарищи, раздевайтесь.
Из комнаты вышел маленький Локут, замурзанный, пальцы в чернилах.
— Где Лира, сынок?
— Ушла Лира… С девчонками, в больницу.
— Ужин варила?
— Варила. Я ел уже.
— Хорошо, сыночек, иди продолжай… В той комнате… Сюда проходите, товарищи. Фёдор Баглаевич, чего вы будто гость заморский? Прошу по-простому. Хозяйки у меня теперь нет…
Неловко управляясь с посудой, Тимир Иванович накрыл на стол.
Ещё полгода назад можно ли было представить Тимира Ивановича в такой вот странной роли? В неприбранной, плохо натопленной квартире он накрывает на стол, пыхтя и потея, достаёт горшки из печи, орудует поварёшкой. Разлив суп по тарелкам, хозяин стал было выставлять из буфета рюмки, но Платонов удержал его:
— Не надо мне, Тимир Иванович. Да и вам, думаю…
Тимир Иванович послушно закрыл буфет. Некоторое время ели суп молча. Опорожнив свою тарелку, Платонов загородил её ладонью: спасибо. И закурил папироску.