— Нет… не сказал ничего. Книгу вот принёс.
Вера взяла, повертела книгу в руках, пожав плечами, вернула обратно.
— Нинка, закрой глаза! Гоп-ля! Открывай!
Шлёпнулась знакомая общая тетрадь в голубой обложке. Нина схватила её, поднесла к глазам. Сколько часов вечерами проведено над ней, какие сокровенные тайны поверены!
— Где взяла?
— Фёдор Баглаевич вернул. Зазвал в директорскую, на, говорит, отнеси Габышевой в больницу.
— Больше ничего не сказал?
— Ничего.
Затолкав ноги в тапочки, как была, в одной рубашке, Нина выбежала в коридор и швырнула тетрадь в печь.
— Ты что делаешь? — рванулась вслед Вера.
Но было уже поздно спасать. Подруги стояли рядом и молча смотрели, как клеенчатая обложка быстро свёртывается в огне, как печной ветерок листает страницы.
Вернувшись в палату, Нина ничком легла на кровать. Перепуганная подружка сидела тихо, притаившись.
— Нин, зажечь свет?
— Не надо, так лучше. Послушай, Вера…
— Что? — откликнулась та шёпотом.
— Как ты думаешь… Любовь — она может вдруг пройти?
— Как вдруг?
— А так: сейчас есть, а вот уже и нет.
— Вряд ли… Какая же она тогда любовь?
— А что же она тогда?
— Не знаю…
— Слушала я его сегодня и вдруг почувствовала: это не он. Это другой.
— Разочаровалась?!
— Нет, не так… Он настоящий человек. Но он — не он. Я это поняла. Он, оказывается, такой старый, седой. Похож на моего папу… А кто же тогда — он? Где он? Может, его совсем на свете нет?
— Не говори так, я прошу тебя. Он обязательно должен быть! Есть он!
Вера бросилась к подруге, обняла её за шею. Обнявшись, они долго сидели во тьме.
Закатное солнце отсвечивало в окнах школы на взгорке, и Аласову вдруг захотелось заглянуть в знакомые классы. Не противясь желанию, он решительно, прямо через сугробы, пошёл к школе.
Неделю он пробыл в райцентре. Придушив в себе всякую амбицию («хожу по инстанциям жалобщиком»), честно проделал он круг, который определил себе. Давал объяснения, коротал долгие сидения в приёмных, говоря себе: «О ребятах помни!» Это напутствие Нахова было ему как пароль. Побывал он и в райисполкоме, и в райкоме комсомола, у редактора местной газеты, опять у Сокорутова, а в конце недели — у Платонова в роно.
Беседа у них получилась престранная. Платонов дал ему высказаться до конца — до того, что и говорить было уже нечего. Завроно покряхтывал, передвигал с места на место какие-то чашечки, то поднимал глаза на Аласова, то опускал… А выслушав, коротко сказал: «Отменять приказ не собираюсь».
Таков был итог поездки.
А приехал — и сразу в больницу. Девочке, оказывается, ничуть не лучше. Ангина и воспаление лёгких — всё отразилось на сердце, Нина тает на глазах. «Мы ей обещаем скорую выписку, хотим подбодрить… — сказала ему медсестра, прежде чем пустить в палату. — Как же вы там учите, если умудрились довести девочку до такого состояния! Не обессудьте за прямое слово».
Нелепы были его шуточки и разглагольствования о погоде. Но ещё кощунственней прозвучали бы здесь тирады о любви к людям, о непременной победе хорошего над плохим. Какая тут, к чёрту, любовь, если девочку затравили! Случилась беда. Тут должны бы греметь все колокола, голосить все гудки, — бросайте дела, выбегайте на улицу!