Я не могу объяснить вам, как я летаю над поющими янтарными холмами. Я знаю только, что не было никаких летательных аппаратов. Ничего не крутилось, не жужжало, не пульсировало. Было бесшумное, свободное скольжение по невидимым горкам, наклоны которых я изменял по своему желанию.
А потом У лежал на теплой янтарной скале и смотрел в желтоватое небо, в котором быстро скользили странные легкие облака, похожие на длинные стрелы. Он был полон поющей радости, и он не был теперь только У. Он был частью, клеточкой другого, большего существа, и его мысли и чувства были мыслями и чувствами этого большего существа, которое и было народом Янтарной планеты.
Быть может, этот сон покажется вам нелепым, тягостным, непонятным. Может быть, вам свойственно рациональное мышление и всякий флер мистики раздражает вас. Может быть. Но я, проснувшись, испытал то же радостное, светлое ощущение, то же мальчишеское ожидание чего-то очень хорошего, бодрость, прилив сил. Предвкушение. Канун праздника в детстве, когда твердо знаешь, что впереди радость.
В конце концов, почему я должен был беспокоиться, если мне снился многосерийный научно-фантастический сон? Чем, спрашивается, он хуже любого другого сна? Определенно даже лучше, потому что приносит мне приятные ощущения и, кроме того, интересен.
Как, например, может быть, что У – и отдельное существо и вместе с тем часть другого существа? И как они все-таки скользят в небе?
Я улыбнулся сам себе. Что значит родиться во второй половине XX века! Я вижу сказочные сны и думаю о том, как и почему происходят чудеса. Почему летает Конек-горбунок? Какая у него подъемная сила? Как стабилизируется полет ковра-самолета? Каково сопротивление на разрыв скатерти-самобранки? Или разрыв-травы?
Я вздохнул. Три часа дня. Надо расстаться с У и вместо него поговорить с матерью Сергея Антошина. Может быть, это не так интересно, но, увы, нужнее.
Она опоздала ровно на двадцать минут. Наверное, сонливость у них чисто семейная черта. Как, впрочем, и редкое умение всегда чувствовать себя правым. Она решительно бросила на стол сумку.
– Что будем делать с Сергеем? – строго спросила она меня, садясь без разрешения и закуривая.
– Не знаю, – честно признался я.
– Вы классный руководитель, – веско сказала товарищ Антошина, – вы должны знать.
«Сейчас добавит „вам за это деньги платят“, – подумал я. – И я, покраснев, буду лепетать, что платят, увы, не так уж много».
Мне стало стыдно. Должен знать – и не знаю.
– Понимаете, Сергей парень толковый, – сказал я, – несмотря на отвратительную успеваемость. Или скажем так: несмотря на прекрасную неуспеваемость, все преподаватели считают его не лишенным способностей…
– Не вижу здесь ничего смешного.
– Я тоже. Я просто хотел подчеркнуть, что неуспеваемость у вашего сына какая-то нарочитая, что ли. Даже абсолютно ничего не делая дома, и то можно было бы учиться лучше, чем он. Мне иногда кажется, что он изо всех сил старается не вылезать из двоек.
Мать Антошина начала медленно багроветь на моих глазах. Резким, решительным движением она расправилась с окурком, раздавив его в пепельнице, и посмотрела на меня:
– Вы хотите сказать…
Я молча смотрел на нее. Я не знал, что я хочу сказать.
– Вы хотите сказать, что мой сын специально учится плохо?
– Не знаю, специально ли, но порой, повторяю, у меня такое впечатление… Какие у вас отношения?
– Отношения? – Антошина посмотрела на меня с неодобрительным недоумением. Какие, мол, еще могут быть отношения у матери с сыном? – Отношения у нас в семье нормальные.
– Вы наказываете Сергея?
– Отец, бывает, поучит. И я тоже. – В ее голосе звучала такая свирепая вера в свою правоту, что я начал понимать Сергея.
– Можете ли вы обещать мне одну вещь? – спросил я.
– Какую? – Антошина подозрительно посмотрела на меня.
– Не наказывать вашего сына. Понимаете, он в таком возрасте, когда…
– А что же, Юрий Михайлович, – она произнесла мое имя и отчество с таким сарказмом, что я готов был устыдиться его, – прикажете нам делать? По головке его гладить? Отец работает, я тоже, а он…
– Нет, я вас вовсе не прошу гладить Сергея по головке, как вы говорите. Просто… не бейте его.
– А мы его не бьем. С чего вы взяли?
– Вы же только что сказали, что отец, бывает, поучит. И вы тоже. Чем же вы его учите?
Антошина пожала плечами. Экие глупые учителя пошли, таких вещей не понимают!
– Ну, стукнет раз для острастки, а вы – бить…
– Ладно, не будем с вами спорить о терминах. Я вас прошу: не бейте, не ругайте его, забудьте хотя бы на месяц о своих воспитательных обязанностях. Договорились?