Но безусловное значение в становлении его системы имели, прежде всего, научные и метафизические аспекты учений Платона и Аристотеля. У Гегеля оказалась аналогичная древним гениям, «озаряющая» теоретическая способность, о которой Освальд Шпенглер сказал так: «„Теория“ требует дара созерцания, которым обладают не все, и лишь немногие – с озаряющей проницательностью» [56, 276].
Влияние Платона сказалось, во-первых, в том, что его гнозис был устремлен к первичному знанию – предельно обобщенному и вневременному. Идея Платона – субстанциально данная, порождающая модель – как явлений, так и всего космоса. Ее сверхъестественность Гегель не признавал. Вероятно, потому, что не придавал особого значения и высшей идее блага Платона, и ненаучным идеям красоты, справедливости и другим. Он к тому же признал непознаваемую сущность вещи (Ding-an-sich – нем. вещь-сама-по-себе) Иммануила Канта познаваемой. Он признал более рассудочную философию Аристотеля высшей по сравнению с возвышенной философией Платона.
Гегель стремился, прежде всего, к подлинной научности, то есть объективности и истинности всеобщих и общих понятий философии и науки. Саму истину он понимал сциентистски: «Наука не ищет истины, но существует в истине и есть сама истина» [11, 98]. То есть нет истины религиозной, истины моральной, истины художественной и т. д. А есть только научная истина. Тем удивительнее успех немецкого гения.
Во-вторых, диалектико-научный взгляд Платона подчеркивал беспрерывное движение вещей и «захватывание… такого порыва, поскольку все сущее как бы несется (выделено мной. – В. К.)» (Кратил 412 bc). Причем душа философа должна стоять и «стоит (ίστησιζ) подле (έπί) вещей» (Кратил 437 a), «не отставая от них и их не опережая» (Кратил 412 a). Сам метод Платона А. Ф. Лосев определил как «феноменолого-трансцендентально-диалектический» [36, 740].
А ключом ко всей философии Гегеля можно полагать именно развертывание «необходимого движения чистых понятий», как бы перекликающегося с бесконечным движением вещей [24, 154, цит. Гегеля]. И это – одно из главных открытий Г. В. Ф. Гегеля.
В-третьих, Платон подчеркивал «беременность» духа человека, или потенциальность духа. Отсюда – и теоретическая суть духа у Гегеля, и «творчество из ничего» (пустой мысли) в понимании Гегеля, и презрение Гегеля к тем философам-эмпирикам, которые опираются на знания извне, и поэтому дух у них – «совершенно неопределенная возможность» [24, 150]. Гегелю понравилась бы мысль Н. Я. Грота о том, что есть потенции «мысли и духа, которые пробуждаются, а не вновь создаются опытом и процессом мышления» [20, 184].
В-четвертых, Гегель оказался полностью солидарен с антиэкзистенциальным выбором Платона. Он пишет: «Платон… кладет в основание субстанциальное, всеобщее, и именно так, что отдельный человек, как таковой, имеет своей целью как раз это всеобщее, и субъект стремится, действует, живет и наслаждается для государства, так что последнее есть его вторая природа, привычка и обычай» [13, 190]. В это трудно поверить, но Гегель не лицемерит. Он действительно «наслаждался для государства» и «наслаждался» для Абсолютной Идеи. Это и на человеческое не слишком похоже. Но ближе к искусственному интеллекту, который «лучше» живого человека.
В-пятых, Гегель субстанциализирует всеобщее в такой степени, что защищает «истину» тоталитарного идеального государства Платона! И это способно вызвать негодование любого свободного и живого человека. И как же сочетать тогда свободную французскую революционность Гегеля с его апологией раннего коммунистического проекта Платона? Почему Гегель оказался не в одной компании с высокочтимым Аристотелем, который не согласился с истиной «идеального государства»?
Гегель говорит: идеал государства Платона – не химера. Пусть другие говорят: поскольку «нужно брать людей такими, какими они являются на самом деле, то из-за их дурной природы нельзя осуществить этот идеал, и поэтому выставление такого идеала является праздным делом» [13, 190]. Я тоже говорю: да, химера, явная утопия и опасный обман.
Но у Гегеля как апологета идеального государства Платона свои аргументы. «Если известный идеал вообще обладает внутренней истиной через посредство понятия, то, именно потому, что он истинен, он не является химерой. Такой идеал поэтому не есть нечто праздное и бессильное, а, наоборот, действительное, ибо истина не есть химера» [13, 191]. «Истинный идеал не должен быть действительным, а есть действительный, и единственно только он и действителен» [13, 191]. Похоже, что именно так и считали убежденные марксисты, русские революционеры и советские большевики, особенно В. И. Ленин, И. В. Сталин и другие, которые, несмотря на многочисленные практические неудачи и человеческие жертвы, продолжали величать учение Маркса и Энгельса «единственно научным».