И, как показал социально-исторический опыт, ошиблись (манихейски уничтожив при этом советскую генетику, кибернетику, многих талантливых ученых и сотни тысяч «уклонистов», инакомыслящих и инакоживущих). Вероятно, и Гегель поторопился в этом вопросе и высказался недопустимо категорично. Проблему представил как решенный вопрос.
Что же касается Аристотеля, то Гегель его научный подвиг ставил еще выше: «На самом деле Аристотель превосходит Платона в спекулятивной глубине» [13, 209]. «Аристотель излагал философию в духе Платона, но глубже и в более расширенном виде, так что он вместе с тем развил ее дальше» [13, 212]. Можно добавить: а Гегель пошел еще дальше и превзошел подвиг Аристотеля (в том числе и усилил ошибки великих греков).
Во-первых, Гегель воспринял, согласно его мнению, главный момент в философии Аристотеля, который явлен и у Платона (тождество мышления и бытия): «Энергия мышления и объективное мыслимое суть одно и то же. „Ибо то, что воспринимает мыслимое и сущность, есть мысль“» [13, 234, внутри – цит. Аристотеля].
Во-вторых, он воспринял более реалистический научный дух Аристотеля. У последнего нет «сладкоречивости» и «чириканья» Платона и «хватает терпения пройти подряд все представления и вопросы, и из исследования отдельных определений получается твердая, сведенная в единство определенность каждого предмета» [13, 222]. Недостатки этой «определенности» Гегель не видит.
В-третьих, Аристотель, согласно Гегелю, идет дальше Платона – конкретно определяет идею. «Так, разум, законы и т. д. абстрактны; но разумное, как осуществляющееся, мы познаем как необходимое» [13, 227]. Эта сущностная мысль полностью и концептуально воспринята Гегелем.
В-четвертых, Гегель по-своему интерпретировал и задействовал «абсолютную субстанцию» Аристотеля. Это возможность, деятельность и энтелехия вместе; «она есть в себе и для себя сущая (άίδιον), неподвижная, но вместе с тем движущая, и ее сущность есть чистая деятельность, есть то, что не обладает никакой материей» [13, 231]. Она есть форма форм.
Душа у Аристотеля (у Гегеля – дух) действенна двояким образом: «либо как наука (ἐπιστήμη), либо как рассмотрение (τὸ θεωρεῖν)» [13, 263]. «Сладкоболтливость» Платона (Гегель так и высказывается), то есть с элементами как бы христианского блага (Платон – предтеча христианства), художественной образности, моральной возвышенности, любовной выразительности, мифологической креативности – не нужна. Это возможно у гениального творческого ученого, каким столь ярко предстал сам Гегель.
Мог ли Гегель иначе увидеть учения великих греков? Ведь он все-таки выучился на лютеранского пастора, знал и переводил античную поэзию, придерживался моральных ценностей. Нет, не мог – он в главном своем качестве теоретического мыслителя должен был чем-то пренебречь. Как формулировал по этому поводу Платон, истина (теоретическая) дороже живого человека, даже если это великий поэт Гомер, на искусстве которого воспитывали юных эллинов и самого Платона.
А. Ф. Лосев парадоксально сказал о Платоне: «Платонику понятен только монастырь, и только монах для него ясный и последовательный человек. Все прочее темно и основано на компромиссе» [37, 828–829]. Для Гегеля учеба у Платона тоже не прошла мимо идей тоталитарной ясности и бескомпромиссности, чрезмерного логоцентризма в понимании человека и общества, принижения «темного» и вненаучного (в том числе «живой жизни» Достоевского).
Гегель как лютеранский философ
Гегель заявлял о себе: «У нас, лютеран, – я лютеранин и хочу остаться им, – есть лишь эта первоначальная вера» [12, 308].
А между тем лютеранство как упрощенное, по сути, выхолощенное христианство резко критиковали и католики, и православные. Потому что в нем победила «диалектика»: минимум христианства переходит в новое качество – едва ли не антихристианство.