Чтобы это понять, сперва нужно, как этого требует верный своему духу реализм, отказаться от абстрактной постановки проблемы. Речь идет не о том, каким образом интеллект вообще способен, на манер зеркала или фотоаппарата, фиксировать сущности предметов вообще. Мы ничего не выиграем и от дублирования этого интеллекта чувственностью вообще, если захотим объяснить, как этот интеллект вступает в отношения с материальными и, значит, чувственными предметами. Поставить проблему реалистически — значит прежде всего вспомнить о том, что познаёт не интеллект и не чувственность, а человек. Познающий субъект обладает той же полнотой реального существования, что и познаваемый объект. И это существование того же рода — в том смысле, что субъект есть сущность, актуализованная актом существования. Мы не требуем здесь изменить античное определение человека как «разумного живого существа». Оно остается точным и останется таковым до тех пор, пока сам человек будет оставаться живым существом, наделенным разумом. Однако надо напомнить, что данное определение приложимо лишь к сущности человека вообще. Если речь идет о реальном человеке, следует сказать, что он есть эта самая сущность, актуализованная своим существованием. Если мы допускаем как факт, что интеллект по природе способен схватывать сущности, почему не допустить, что существующее, наделенное интеллектом, по природе способно схватывать другие существующие? Прежде чем выполнять свои, так сказать, вторичные операции осмысления, интеллект выполняет ту первичную операцию, в силу которой он существует. Это настолько верно, что всякая доведенная до конца субъективная рефлексия, как рефлексия Декарта, в итоге останавливается перед этой непосредственной первоочевидностью: существованием самого субъекта, которое схватывается мыслью. Первый шаг Декарта безусловно и неоспоримо легитимен. Вспомним его собственные слова: «И вот, обратив внимание на то, что эта истина: я мыслю, сделовательно, я существую, столь тверда и несомненна, что даже самые экстраваганные предположения скептиков не были способны поколебать ее, я рассудил, что могу безоговорочно принять ее в качестве первого начала той философии, которую я искал». Нет ничего вернее — но при двух условиях. Во-первых, это первое начало должно непосредственно полагаться как транскрипция реальности: истинно, что если я мыслю, я существую — но истинно именно потому, что, как говорит сам Декарт, чтобы мыслить, нужно существовать. Коротко говоря, формула я мыслю, следовательно, существую может означать лишь одно: если я знаю, что мыслю, то я знаю, что существую; но было бы неверно сказать, что так как я мыслю, я существую. Напротив, именно потому, что я существую, я мыслю — и только поэтому будет истинным высказывание «я мыслю, следовательно, существую». Во-вторых, не нужно приписывать этому принципу какое-либо привилегированное положение по отношению к формуле: если я воспринимаю сущие, значит, они суть. Декартовский принцип есть лишь частный случай такой формулы[1103]. Мыслящее существо, воспринимающее самого себя, непосредственно выражает себя в суждении, которым утверждает собственное существование. Точно также мыслящее существо, воспринимающее другие предметы, непосредственно выражает их в суждении, которым утверждает их существование. В обоих случаях резон один и тот же: во всяком сущем, каково бы оно ни было, актуальное существование есть то, что в нем первично.
Итак, фактическая возможность экзистенциального суждения объяснима, если допустить, что интеллект умного существа прежде всего постигает в любом своем объекте то, что в нем есть наиболее глубинного и первичного: actus essendi[1104]. Но тогда становится объяснимым и то, как именно он это постигает. Поскольку акт существования есть полагание некоторой сущности в бытии, экзистенциальное суждение может быть только соответствующей операцией, посредством которой мыслящий интеллект утверждает этот акт. Будучи запределен сущности, акт существования не может быть объектом понятия. Вот почему интеллект как бы подражает первой актуальности реального и обозначает ее глаголом — а именно, глаголом есть, просто и чисто полагающим его в качестве реального. Разумеется, здесь тоже имеет место соединение и разделение — а значит, суждение; но речь никоим образом не идет о соединении либо разделении понятий. Как в познаваемом объекте наличествует соединение сущности и существования, которое не есть сущность, — так в суждении, которое конструируется интеллектом и утверждает существование данного объекта, наличествует соединение понятия и экзистенциального глагола, который не обозначает понятие. Отсюда рождается в языке суждение de secundo adiacente, состоящее из субъекта и глагола и не имеющее предиката. Следовательно, суждения этого рода образуют особый класс, наделенный собственными характеристиками. Они не сводимы ни к какому другому известному классу суждений, и менее всего к атрибутивным суждениям. Экзистенциальное суждение отнюдь не заключается в атрибуции субъекту предиката «сущего». Правда, как понятие сущего является первой концептуализацией существования, так атрибутивное суждение «х есть сущее» является первой транскрипцией экзистенциального суждения в терминах суждения атрибутивного. Однако это именно транскрипция — вполне точная и законная, но в строгом смысле уже не равнозначная оригиналу. Она содержит в себе и меньше, и больше. Ведь атрибутивное суждение не полагает акт существования непосредственно, как таковой, а опосредованно схватывает его в сущем, которое заключает в себе не только существование, но и сущность, его получающую. Ens, или habens esse, есть то, что обладает esse, плюс то esse, которым оно обладает. «То, что есть» представляет собой единство «того, что» и «есть». Следовательно, интеллектуальный акт, схватывающий сущее в понятии, теряет свойственную экзистенциальному суждению привилегию обозначать само существование в его чистоте. Быть может, кто-нибудь скажет, что потеря невелика, так как esse вновь обнаруживается в сущем, которое возможно мыслить только как обладающее существованием. Более того, можно было бы по праву сказать, что никакой потери нет вообще. И однако часто она оказывается тяжелой и даже катастрофической, ибо спонтанный концептуализм мышления, как свидетельствует история, обнаруживает постоянную тенденцию к усилению сущности в ущерб акту существования. Это легко объяснить тем, что в сущем имеется кое-что помимо существования — а именно сущность: именно за ней и охотится рассуждающий разум, непрестанно ищущий дефиниций. Заявить о видовом отличии экзистенциального суждения от атрибутивного — значит не ущемить права понятия и сущности, а утвердить права экзистенциального суждения и самой экзистенции.