Хармс опять сел, помолчал и вопросительно поглядел на Генри, и тот, приняв этот вызов, ответил:
– Мне это без надобности, господин Хармс, правда-правда, карьеру и повышение я оставляю для других, а с меня хватит и того, если я буду чувствовать себя комфортно на рабочем месте.
– Комфортно себя чувствовать, – сказал, улыбаясь, Хармс. – Я надеюсь, у нас вам представится такая возможность. – Он показал на спортивную сумку, на торчавшую из нее хоккейную клюшку и спросил: – Вы играете в хоккей? В настоящий хоккей с шайбой?
– Да, в команде «Blue Devils», – сказал Генри, – во второй лиге, сегодня вечером у нас тренировка.
– У нас тут есть несколько клюшек, – сказал Хармс, – их нашли в «Интерсити» – международном экспрессе из Берлина, вероятно, команда праздновала в поезде победу и забыла после этого весь свой спортивный инвентарь. Вы потом сможете оценить как эксперт эти клюшки. Между прочим, ваши коллеги-спортсмены тоже не подали заявления на предмет возврата им забытых вещей, и это снова и снова заставляет меня думать о том, сколько же людей смиряется с пропажей собственных вещей. Кто-то обивает v нас пороги, а кто-то даже не знает пути сюда, многие сразу не питают никаких надежд.
– Я бы, наверное, тоже так поступил, – подхватил Генри радостно, – я приучил себя не проливать долгих слез по поводу утраченных вещей, ведь большинству из них можно найти замену, разве не так?
Хармс удивленно посмотрел на него, даже несколько скептически, провел рукой по крышке стола, с трудом встал, повернулся к полкам, забитым найденными вещами, и сказал:
– Нет, господин Неф, не каждую вещь можно заменить, далеко не каждую, когда-нибудь вы это поймете.
Затем он предложил Генри пройти с ним к двум другим коллегам, которые уже были в курсе, что он должен сегодня начать работать у них в качестве преемника того сослуживца, который, не проработав и полгода, подал заявление об уходе. Поворачиваясь, чтобы пойти за ним, Генри поднял глаза и взглянул на единственное украшение на стене – фото с изображением канувшего в прошлое локомотива, пыхтевшего по мосту через Рейн и пускавшего пары в лучах вечернего заката. Он уважительно глядел какое-то время на мощного допотопного гиганта, тащившего за собой необозримое количество вагонов, а потом сказал:
– В те времена они, наверное, считались быстрыми…
– Вы интересуетесь старыми локомотивами? – спросил Хармс.
– Нет, я собираю закладки для книг, новые и старые, у меня уже есть несколько потрясающих экземпляров, надо будет вам как-нибудь показать их.
– Пошли, – сказал Хармс.
Начальник бюро находок обогнул с Генри гору чемоданов, подготовленных для аукциона (там были большие и элегантные чемоданы, потрепанные и несколько потерявшие форму, были и густо облепленные множеством наклеек из разных отелей), и повел его к рядам полок, доходивших до самого потолка. Они молча прошли мимо забитых до отказа вместительных ячеек, Генри все чаще замедлял шаг, а перед отделением со шляпами, шапками, шлемами мотоциклистов и какими-то экзотическими головными уборами он и вовсе остановился, потом показал на матросскую бескозырку с надписью на ленте «Эсминец «Гамбург» и пробормотал:
– Эта пропажа наверняка стоила ему больших неприятностей.
Хармс ничего не ответил, он шел дальше, мимо полок с ворохом зонтов, черных, белых и пестрых, как обертки леденцов. Когда Генри заметил, что они здесь запросто могут открыть магазин по продаже зонтов, Хармс ответил, что зонты на аукционе, как правило, выставляются сразу целыми дюжинами как лот из двенадцати предметов, так же, кстати, как трости, мячи и книги. Генри взял из стопки одну книгу и сразу обнаружил в ней закладку по кончику, выглядывавшему изнутри – месячный абонемент в городской бассейн, – он молча сунул его назад промеж страниц. Со все возрастающим удивлением пробежал он глазами по заголовкам других книг, и его поразило, что читают люди в поезде и что за книги они там забывают.
За загородкой, перед самым окном, откуда видна была погрузочная платформа, Генри увидел Паулу Блом – за письменным столом сидела приземистая женщина с черными, коротко стриженными волосами и голубыми глазами, казавшимися синими – такие они были темные; на валике пуловера красовалась брошка в виде серебряного или посеребренного листика гинкго. Хармс познакомил их, назвав Генри «нашей новой вспомогательной единицей», а Паулу представил как «диспетчерский центр бюро находок» куда стекается вся письменная информация.
. – Половина, господин Хармс, – уточнила Паула, – но и этого хватает выше головы, – и, пожав Генри пуку она выудила из стопки бумаг какой-то листок. – Вот, – сказала она, – писулька статс-секретаря уже поступила в Центральную диспетчерскую в Вуппертале да и коралловое ожерелье тоже уже нашлось, – и поскольку Хармс всего лишь кивнул, она положила листок на прежнее место и повернулась к Генри.
Он посмотрел на два скромных букетика на краю письменного стола и спросил:
– У вас сегодня день рождения?
– Позавчера, – ответила она и, когда Генри поздравил ее, высказала сожаление, что не может сию же минуту угостить его кофе.
Генри глядел на ее веснушчатое лицо, понимая, что однажды коснется его своей рукой. От ее лица исходила прохлада и внутренняя сдержанность – это притягивало его.
– Я рад, что мы будем работать вместе, – сказал он и дал Хармсу понять, что готов идти с ним дальше, но Паула прищурилась, и это означало, что она приготовилась сделать выпад. В следующий момент она произнесла:
– Лучший магазин фарфора в городе, к тому же самый большой, ведь есть еще и филиалы фирмы «Неф amp; Плюмбек», если позволительно спросить?
– Да, конечно, – ответил Генри, – меня можно обо всем спрашивать. Фирма была создана Эдмундом Нефом, это мой дедушка, а потом он привлек Йозефа Плюмбека.
– Я купила там чайный сервиз, – пояснила Паула, – синий китайский, сделала себе подарок, теперь каждый день пью чай из этих чашек.
Генри улыбнулся:
– А я больше всего люблю пить чай из моей пузатой кружки – собственной церковной утвари Божьей милости, как я ее называю.
Хармс потянул его за собой дальше, мимо полок, где в одном углу были свалены в кучу детские игрушки, а в другом лежали предметы домашнего обихода, среди них попадались посуда и корзины для пикников, и остановился возле отделения, занимавшего очень много места: там хранились забытые и потерянные предметы одежды. Хармс обратил внимание Генри на пальто, жакеты, шали и свитера; он проделал это молча, не спеша, словно стремился, чтобы Генри сам составил себе впечатление, какими разнообразными могут быть забытые на железной дороге вещи. С ухмылкой разглядывал Генри висевшие на плечиках части одежды, а заметив коричневую монашескую рясу, даже присвистнул от удивления и тут же с удовольствием примерил ее.
– В самый раз, – сказал он и добавил: – Если вы меня уволите, господин Хармс, я пойду в нищие монахи и стану побираться.
– Нашли в «Интерсити» из Кёльна, – сообщил Хармс, – вероятно, это был карнавальный костюм.
– Если вы отправите рясу на аукцион, я хочу поучаствовать и поторговаться, – оживился Генри.
Хармс решительно возразил:
– Это исключается, мы четверо лишены такого права.
Он бережно повесил рясу на место, поглядел сквозь полки вперед и добавил:
– Идемте, я хочу еще представить вас господину Бусману, он самый опытный наш работник, вы многому сможете у него научиться.
Бусман сидел на корточках в своем синем комбинезоне и распаковывал рюкзак, раскладывая вокруг себя его содержимое – нижнее белье, пачки сигарет, несессер, носки, в руках он держал пачку писем.
– Ну, Альберт, – спросил Хармс, – ты уже оповестил владельца?
– Адреса нигде нет, – пробормотал Бусман и добавил с оттенком отвращения: – Ты даже не представляешь себе, что люди пишут друг другу в письмах, мы с тобой такого даже в мыслях никогда не держали.
Словно желая успокоить, Хармс похлопал его по плечу и показал на Генри, снова представив его как «нашу новую вспомогательную единицу», на что Бусман отреагировал очень вяло – всего лишь взглянул на Генри и протянул ему руку, а когда тот сказал: – Мы уже познакомились, еще до того, – он собрался сделать какое-то замечание, но передумал и снова углубился в чтение писем.