И как же жили? — спросите вы. Как выжили? — уточню я. Это надо с самого начала рассказывать, а то непонятно будет. И начинать не с первых дней осады, а немного поранее.
Шла предпоследняя неделя Великого поста. Николай вернулся из города весь переполненный слухами.
— Бают, что ополчение, наконец, к Москве двинулось, — начал он свой доклад, — из Калуги князь Дмитрий Трубецкой с детьми боярскими и стрельцами, да Ивашко Заруцкий с казаками, из Рязани Прокопий Ляпунов, из Владимира князь Лит-винов-Мосальский, из Костромы князь Федор Волконский, из Ярославля Ивашко Волынский. А некоторые уж и в Москву пробрались, верные люди, сказывали, что видели на Сретенке князя Дмитрия Пожарского.
— Славный витязь! — не мог сдержать я восклицания. — Нашего корня! Из князей Стародубских!
Народ весь в нетерпении, — продолжал между тем Николай,— скоро, говорят, поляков бить будем. Как разговеемся, так на второй али третий день все выйдем на бой святой.
— А что поляки? — спросил я.
— Нагличают все сильнее и в то же время стерегутся. Мало того, что запретили всем русским сабли носить и даже ножи, так они еще обыскали все лавки и забрали у купцов топоры, выставленные на продажу, а потом стали останавливать плотников, идущих на работу, и у них тоже топоры отымать.
(
А третьего дня что удумали? Завернули от ворот все возу с дровами мелкими, что крестьяне везли на торг. {
— Да, топор и дреколье в руках русского человека — страшное оружие! И владеет он им в совершенстве, рыцарям европейским недоступном, — заметил я с усмешкой, — а еще сказать: трепещет нечисть перед колом осиновым!
— Истинно так! — подхватил Николай. — Ударят сначала в топоры, а потом колами и пришпилят!
Мы немного помолчали, наслаждаясь картиной мысленной. •
— Ой, мамочки, что будет! — раздался вдруг голос Парашки.
— А тебе какая печаль? — напустился на нее Николай.
— Кара по делам их! — возвестил я.
— Так-то оно так, если наши ляхов побьют, а если наоборот? — сказала Парашка.
Я погрузился в раздумья, такая мысль как-то не приходила мне в голову.
— Люди бают, что Москву опять могут в осаду взять, как во времена Тушина, только теперь уж вплотную, — с неохотой проговорил Николай, видно, ему этот слух тоже не очень нравился.
— А что мы будем есть? — сразу же спросила Парашка, человек из нас троих самый приземленный.
— Не волнуйся, — успокоил я ее, — в тот раз выжили, и сейчас как-нибудь проживем, Бог милостив!
—Я не за себя волнуюсь, у меня о дите сердце болит, — затараторила Парашка, — вы, может быть, и проживете как-нибудь, у вас вина в подвале — пять лет пить, не выпить, а мальчонке сытная еда нужна, вон как растет, не по дням, а по часам. Мы люди простые, на Божью милость не больно-то рассчитываем, верно говорят: на Бога надейся, а сам не плошай! Был у меня в Тушине один купец, любил поговорить, так у его все рассказы этой мудростью заканчивались. Он мне все секреты свои раскрывал, поведал даже самое тайное купеческое правило, на котором вся ихняя торговля держится. Покупай, говори!’, на слухах.
— Это что значит? — спросил я больше для того, чтобы прервать Парашкино неиссякаемое словоизвержение.
— А то это значит, что коли появились слухи об осаде, то надо еду закупать, чем больше, тем лучше! — возвестила она.
— И то верно, — поддержал ее Николай, — запас карман не тянет.
Но на следующий день, отправившись на торжище, он вернулся быстро, злой и с пустыми руками.
— Совсем совесть потеряли! — возмущался он. — Дерут за все три цены против обычного. Подождать бы надо, авось успокоятся.
— Что там купец твой говорил в таком случае? — призвал я Парашку для совета житейского.
— Где три, там и пять! — выдала она очередную купеческую мудрость.
— Покупай! — воскликнул я с удивившим меня самого азартом.
Сколько ни шушукались о бунте, как ни готовились к нему, а начался он для всех неожиданно и, как водится, с мелкой ссоры на торгу между возчиками и польской стражей. Ссора переросла в драку, привлеченные шумом, на площадь торговую устремились толпы жителей московских, в то же время наемники немецкие, не разобравшись, а возможно, и от испуга — вот оно, началось! — дружно выступили из Кремля и принялись избивать безоружных людей. Недолго они куражились, в Белом городе ударили в набат, и вскоре к Китай-городу накатил новый вал жителей московских, на этот раз уж оруж-ных. До колов руки не дошли, бежали кто с чем, с топорами, рогатинами, саблями, пищалями, откуда что и взялось! С пуш-ками-то понятно, их с Пушечного двора выволокли. Дело вышло нешуточное, Гонсевский бросил в бой всех своих поляков, те рубились с отчаянной храбростью, но все же постепенно отступали под напором многократно превосходящих сил.
Отчего начался пожар, доподлинно неизвестно, да и мудрено было разобраться в пылу битвы. Как и всегда в Москве, огонь быстро распространялся, перескакивая с крыши на крышу. На наше несчастье, ветер в том месте дул от Кремля, и
вскоре ратникам русским противостояли уже не иноземцы, а сила несравненно более мощная — стена огненная. Они стали поспешно отходить прочь, дав полякам столь необходимую передышку. А уж на следующее утро поляки сами стали поджигать в разных местах Белый город и Замоскворечье, убедившись, что это единственный путь к спасению.
Я стоял на стене Кремлевской и смотрел на горящую окрест Москву. И вспомнилось мне, что много лет назад вот так же племянник мой Иван смотрел на дело рук своих, и только сейчас я полной мере осознал, какой ужас поразил тогда его сердце. Еще вспомнился мне Блаженный, что стоял, быть может, на том же самом месте, в дыму и пламени, и я воздел руки к Небу и возопил, наверно, как и он: «Господи! Почто губишь оплот веры христианской?! За какие грехи караешь народ свой возлюбленный?!»
Кажется мне, что я несколько дней со стены той Кремлевской не сходил. Как разнес ветер дым истощившего свою ярость пожара, так увидел я вокруг черной, спаленной дотла Москвы кольцо темное, которое все истончалось, утекая к горизонту. То все жители московские, от мала до велика, покидали город родной, брели по снегу последнему неведомо куда, не имея ни еды, ни одежды, оставив за спиной дома свои сожженные и надежду.
А на следующий день на пепелище слетелось воронье, но не Божьи твари, а иные, которые в Кремле отсиделись. Поляки без боязни шастали по обезлюдевшим развалинам, вламывались в храмы каменные, устоявшие во время пожара, обдирали с икон священных оклады драгоценные, снимали со снятых ризы позолоченные, ожерелья и вороты, украшенные каменьями и жемчугом, волокли серебряную утварь церковную, на местах подворий богатых разрывали ямы и погреба, где хозяева загодя схоронили все вещи ценные и припасы разные, выбрасывали с презрением еду, одежду, полотно, посуду оловянную да сосуды медные, себе же забирали лишь бархат, шелк, парчу, золото, серебро да камни драгоценные, тут же скидывали свои лохмотья грязные и окровавленные и облекались в одежды роскошные, а потом, отягощенные добычей ве-
ликою, возвращались радостные в Кремль. А уж там, войдя в охотку, принялись грабить храмы священные и дворцы царские. Раньше-то, видать, стеснялись народа московского, а этих, что с ними теперь в Кремле остались, и стесняться нечего! Растащили цельнозолотые литые фигуры апостолов в человеческий рост, по апостолу на каждую хоругвь, паны же знатные разбили на куски и разобрали по сумам своим огромное распятие, выплавленное во времена деда нашего из пятнадцати тысяч золотых дукатов. И мнилось мне: по щекам Спасителя текут слезы, а из ран, наносимых язычниками новыми, струится кровь живая. Именно тогда бесследно исчезла святая плащаница, не пощадили и животворные остатки креста, на котором был распят Иисус. И летели в грязь иконы бесценные, мои глаза, скорбью затуманенные, узрели святотатство небывалое — сабля польская вонзилась во всепрощающий лик заступницы нашей извечной, Владимирской Божией Матери. (О, как я был счастлив, что по прошествии осады обрели мы икону святую в целости и сохранности — вот оно, истинное чудо!)