Едва солнце поднялось, люд новгородский, как мухи, облепил крепостные стены. Сколько напора проявил Басманов: даже чернецов из монастыря на работу выгнал. Сказал строго игумену:
- Кто от работы уклониться – батоги. И без пощады.
Тот за щеки взялся, затоптался, как гусь на молодом ледке, но возражать московскому воеводе не посмел. Уж больно наряден был московский гость, грозен, да и
18
говорил так уверенно, что за ним, и без упоминания царского имени чувствовалось, стоит сила державная. Какой здесь спор! Потянулись монахи, тряся рясами, к крепостным стенам. Лица уныли, однако, взялись за работу. Стучали топоры, визжали пилы, и, меся грязь, новгородский люд вгрызался в землю, отрывая обрушивавшийся запущенный крепостной ров. Басманов сомнения, смущавшие от Москвы, отбросил и поспевал повсюду. То на стене его видели, где он указывал, как новые плахи класть, то во рву обнаруживался с крепким словом подгонял мужиков, то скакал к раскатам, и уже и там раздавался его голос. Местный воевода не знал, как за ним и поспевать. Охал только: “Ох, батюшка, да ох, батюшка!... Куда поспешать так? Успеется!” Но Басманов цыкнул на него, и тот, присмирев, уже молча, с мученической улыбкой семенил за ним, удивляясь безмерно московской прыти. “Вот они, - думал, - царские-то, любимцы, какие. Трудная жизнь. За царскую любовь плата большая. Не приведи, Господь, И помилуй!”
Видя, что от такого помощника проку нет, Басманов подступил к воеводе и сказал, глядя в упор круглыми и яростными глазами:
- Вот что, воевода…
Тот, вымотавшись в непривычной гонке, еле на ногах стоял, но всем лицом ловил Басмановы слова.
- Здесь нам двоим делать нечего. Поезжай-ка ты окрест, по малым крепостцам, и гони сюда царским словом всех, какие там ни есть, стрельцов и дворян.
- Батюшка! – вплеснул руками воевода. – Да сумею ли я?
Басманов взял воеводу за грудки, тряхнул так, что у него зубы щелкнули, и голова замоталась, сказал:
- Сумеешь. А не сумеешь – царский тебе строгий суд!
Воевода от рождения ничего страшнее не слышал. У него челюсть отвалилась, но он придержал ее рукой, сел в возок.
Вслед ему Басманов крикнул:
- В два дня обернись, да гляди мне! – кулаком погрозил.
Два дня Басманов и на час на лавку не прилег и другим мне дал. А стрельцы, не говоря уже о городском люде, валились мешками там же, где и работали, но он – нет. По ночам велел костры разводить, водой отливать тех, кто на ногах не стоял. И все гнал и гнал.
- Быстрей, быстрей!
Ругатель был, распалялся, лицо чернело, ходил по стенам – и от него отшатывались. Вроде бы не в себе уже был человек. Двужильный.
Костры полыхали во рву и у стен. Люди, замерзая, жались к огню. Но Басманов и от костров иных, больно задерживающихся у жаркого пламени, отгонял, кричал свое:
- Быстрей, быстрей!
Многие сомневаться стали: “Пошто такая гонка?”
Вор придет, - отвечал на то Басманов, - увидите. За добрыми стенами-то будет, стены-то оборонят.
И люд с тем соглашался.
К исходу второго дня Басманов кое-как добрался на плохих ногах до воеводского дома. Ему подали миску с ложкой. Он поглядел туда, взял ложку. Голова сама собой клонилась, ныряла к миске, но Басманов упрямо вздергивал ее, тянулся
ложкой. Жирная, обжигающая лапша все же взбадривала, горячая волна разливалась по
19
саднящему телу. Наконец, он положил ложку, поднял красное, вареное от усталости лицо.
В дверях стоял местный воевода.
- А-а-а… - протянул, еле-еле ворочая языком Басманов, - обернулся-таки. Ну, рассказывай, кого привел.
Воевода, весь забросанный ошметьями грязи и, видно, смирившийся со своей незадавшейся долей, ни слова не ответив, повел Басманова на крыльцо. Басманов шел, спотыкаясь о пороги.
- Кто такие пороги, - выругался, - негодники!
Воевода только взглянул на него.
На площадь под непрекращающимся снегом с дождем стояло с полтысячи казаков да, мужиков столько же, набранных в спешке воеводой по деревням. Ближе к крыльцу на конях и на телегах – понял Басманов по оружию – дворянства сотня. И даже усталость с него слетела, как, ежели бы он чарку водки хватил двойной крепости. Изумленный, повернулся к стоявшему поникшему воеводе.