Кряхтя, воевода поднялся с постели, накинул домашний тулупчик беличий, любил мягенькое, дабы тело не тревожило. Набычился лицом и вышел из горницы. Навстречу ему бросился купчишка, которого дворня не допустила беспокоить спящего барина. У купчишки зубы стучали, а глаза, казалось, из орбит выпрыгнут. Он шагнул к воеводе, выдохнул:
4
- Казачье войско в пяти верстах. Идут на острог!
У воеводы не от слов, которые он услышал да не сразу уразумел, но от страха, написанного на лице у купчишки, мелко-мелко задрожало в груди и пошло к низу живота холодной, ледяной волной. Он вскинул пухлые руки, как ежели бы заслоняясь от чего. Глаза воеводы испуганно расширились. В голове все еще вертелось: “Вареники…, вареники… Гусь с кашей… Сомовина”. И вдруг понял он – кончилось сладкое житье, пришла беда.
О том, что на рубежах неспокойно, знали. Знали и то, что на польской стороне войско разбойное собирает объявившийся вдруг царевич Дмитрий. Разговоров всяких было много. Говорили так: вор – мнимый царевич, тать. О том из Москвы писали, но слышали в остроге и тайные шепоты: мол-де, придет царевич и рассчитается за мужиков с боярами с самим царем Борисом, что отнял у них Юрьев день – день свободного выхода от помещиков. Тех, кто так говорил, строго велено было Москвой хватать и, заковав в железо, доставлять в белокаменную за крепким караулом. И хватали. В Монастырском остроге – слава Господу! – криклух дерзких не случилось, но воевода видал, что среди стрельцов есть шептуны. Боязно было, конечно, слышать те разговоры, опасался воевода, а и надежду имел: беда обойдет. Известно, русский человек мечтаниями живет: авось да, небось… И вот на тебе: войско в пяти верстах. Воевода сомлел. Рот у него раскрылся, и он стал хватать воздух трясущимися губами: ап! ап! Купчишка, на что сам был напуган, изумился такому и, обхватив воеводу за плечи, начал дуть ему в лицо, тормошить, приговаривая:
- Батюшка! Батюшка! Что с тобой? Опомнись!
Дворня стояла вокруг, в стороны руки раскинув. У баб глаза круглились. Невесть с чего все обошлось. Бывает и так. Человек-то бывает странен до необыкновенного. Воевода рот прикрыл, таяние членов у него прекратилось, и он даже с бодростью вышел к собравшимся у воеводского дома стрельцам. На крыльце, правда, его шатнуло, но он поправился и довольно внятно крикнул:
- Стрельцы! Ворог у крепости! Послужим батюшке царю! Пригласите ко мне второго воеводу. – Хотел, было, еще что-то сказать, но, знать, сил на большее не хватило. Оперся рукой о стену.
Стрельцы промолчали. Но воевода на то внимания не обратил. Ободрившийся воевода Ладыгин опоясался широким поясом с саблей и пошел по стенам, расставляя стрельцов. Вместе с ним плелся второй воевода Елизар Безобразов. На воротной башне воеводы задержались. На стене они находились, пока перед крепостью не явились казаки. Видя, как те пляшут на конях у стен, воевода Ладыгин выхватил саблю и собрался, было, вновь призвать стрельцов послужить-де царю, но на него кто-то накинул сзади веревку и крикнул:
- Вяжи его, братцы! Вяжи и Безобразова! – Воеводу схватили и начали охаживать пинками.
Вот так: в осаде-то острогу и часа не случилось быть. Какой, там, часа? С воеводами управились, а в другую минуту воровские руки, торопясь, открыли ворота. Воевод скрутили веревкой – да старались потуже узлами затягивать, позлее. У бедняг губы отвисли, щеки мотались. Они таращили блеклые глаза да охали. Вот и спеленали их. А что будет через час – ни стрельцам, ни Острожским жителям не пришло взять в голову. Ладыгин прилякал, было: пожалеете, да поздно будет. Но его мужик с кривым глазом
5
только зло пнул в бок.
- Молчи, - оскалился, - молчи!
Казаки вошли в крепость на сытых конях. Веселые. Как иначе: острог без боя взяли. И катила казацкая вольница волна за волной. С конских копыт летели ошметья грязи. Вот тут-то, глядя на такое казачье многолюдство, Острожские жители, да и стрельцы, за шапки взялись: “Ого, дядя, с этими орлами не забалуешь”. А еще и по другому не тот, так другой подумал: “Тряхнут они острог, тряхнут… Пыль пойдет… Со стен-то с ними лучше было разговаривать…”