Однако думать об этом было поздно.
Строй казаков, оружие и иная справа говорили – это не ватажка степная, а войско, сбитое накрепко, всерьез. Вот так! Подумай… Но русский мужик, известно, задним умом крепок.
Впереди казачьего войска атаман. И хотя имя у него было Дилешко, как стало известно острожскому люду, однако точнее сталось, ежели бы его Темным звали. Крепкая зашеина у атамана, неслабые плечи, опускающиеся покато, и неслабая рука, придерживающая коня. С ним Куцько и Швайковский. К ним подвели воевод. Дилешко глянул сверху, и ничто в лице атамана не изменилось, ни одна жесткая складка не двинулась, бровь не шелохнулась, но стоящие вокруг поняли – этот одно может сказать: “Повесить!” Иных слов у такого нет. Вот тут-то многим и подумалось: “Темен, ох темен… Какого мы дурака сваляли, ворота открыв?... Будет худо”.
Атаманский жеребец, необыкновенно желтого цвета, с пролысиной во лбу, но хороших статей, переступил с ноги на ногу, и в тишине, повиснувшей над площадью, тонко-тонко звякнули стальные удила.
Воеводы лежали у копыт атаманового коня. Круглился живот воеводы Ладыгина, по-неживому торчали ноги Безобразова в казанских сапогах. Смотреть на них было больно. Они, видать, уже готовы были к смерти… Но воевод не повесили. Известно стало, что не атаман Делишко жизнями людскими распоряжаться будет. Придет иной. Царевич Дмитрий. Он решит судьбу воевод. И велено было запереть их в камору. Стрельцам и Острожским жителям по домам расходиться и ждать царевича. Он свое царское слово скажет.
Атаман приподнялся на стременах и глянул на толпу, стоявшую, разинув рты, и засмеялся. Многие рты закрыли, и в другой раз в головы вошло: “Темен атаман, ох темен… Непременно быть беде”. Воевод сволокли в подклеть и пошли прочь с площади, каждый хозяин к своему дому, но оказалось, что уже не они хозяева домам и пожиткам своим. В хатах другие владельцы. Тут-то и началось веселое житье, сказалась казацкая натура, разгулялись души, привычные к вольной жизни. Птичье перо полетело над острогом, заверещали в предсмертной муке поросята, завыли бабы, и не одному мужику между глаз влетел крепкий кулак, да еще половина беды – кулак, могло быть и хуже. Страшным запахом сивухи потянуло на улицах острога. Смертью пахнет самогон. Смертью… Булькало жаркое варево во многоведерных чугунах, куда валили петуха и куру, шматы сала и бараний бок, ибо казаку все едино, абы только погуще да пожирнее было. Ночью в трех-четырех местах занялся огонь. Но ночь была без ветра. Шел дождь, пожара большого не случилось. Крик, конечно, поднялся на огонь, побежал народ и не без того, что потоптали иных. Гудели, гудели колокола. Пономарь церкви Всех Святых, вытирая руки из плечей, садил и садил двухпудовым языком в медь.
6
После того, как были закрыты в подклеть оба воеводы, острожцы отправили к Дмитрию гонцов с сообщением, что они поддаются ему. Не понимая такой быстрой сдачи, поляки, бывшие с Дмитрием, не могли приписывать этого иному побуждению, кроме страха.
Дмитрий отправил вперед ротмистра со ста пятьюдесятью воинами и на другой день сам подступил под Монастырский острог. Войско стало обозом. Сам царевич с воеводой поехал в город. Жители встречали его с хлебом-солью и представили его суду связанных воевод. Дмитрий обошелся с ними ласково, дал им свободу и обворожил русских при первом знакомстве с ними в звании царевича.
III
Царь Борис находился в своем старом кремлевском дворце. Темной громадой вздымался старый Борисов дворец. Крепкие стены, тяжелая крыша, в глубоких амбразурах окна и, как нездоровая чернота под глазами, сдвинутые отливы по низу оконных проемов. Крыша дворца была сплошь покрыта опавшим листом, старым от прошлых многих лет, слежавшимся от времени, однако ущерба или изъяна какого, несмотря на этот недогляд, на крыше не обнаруживалось. На стенах красного кирпича так же объявилась замшелость. Сырой мох серо-зеленого цвета, бархатно блестя под солнцем, въедался в камень, но Борис знал, что это не вредит стенам, они крепки, могучи и не пропустят сырости. Однако царь об этом сейчас не думал, хотя и отметил взглядом и опавшую листву на крыше, и пятна мха на стенах.
Борис слушал с ничего не выражавшим лицом рассказ Семена Никитича о Василии Смирнове и Меньшом Булгакове, которые сегодня ночью здесь в Москве, на Солянке, были схвачены в собственном доме. Дворянин Василий Смирнов и гость его, Меньшой Булгаков, пили вчера безмерно вино, а, охмелев, чаши поднимали за здоровье царевича Дмитрия. Поутру в застенке, вытрезвленные под кнутом, оба воровство признали, но Василий Смирнов, во зле, опять же сказал: