- Здоровье царевичу Дмитрию! Здоровье!
Кровью харкал. Пакостные слова говорил. Рвался на дыбе так, что веревка звенела, и в другой и в третий раз сказал:
- Здоровье царевичу, а вы будьте прокляты! Дна у вас нет. Народу вы не любы.
Палач ступил на бревно, подвешенное к ногам Смирнова, тот вытянулся, закинул голову. Но зубы были сцеплены непримиримо. Меньшой Булгаков тоже волком высказал себя. Иначе не назовешь. “Как с ними быть? – хотел спросить Никитич. – Что делать?” Но не успел, так как в воротах Царево-Борисова двора вбежала толпа людей. Их словно гнал ветер. Впереди толпы он угадал Василия Шуйского. Короткая фигура, широкие плечи, спотыкающаяся походка. Боярин, как ворон крыльями, размахивал руками. Через минуту, подступил к царю не по чину, без поклона, без кивка, срывающимся голосом боярин Василий выдохнул:
- Гонец из Чернигова! Вор взял приступом Монастырский острог!
У боярина зубы открылись, борода повисла, как неживая, но взгляд, взгляд – ах, темная душа! – взгляд был тяжел, упрям, глаза смотрели, не мигая. Чувствовал, а может, и знал боярин Василий, что наступает его – князя Шуйского – время.
7
IY
В Кремль бояре съезжались в спешке, как ежели бы пожар случился. Семен Никитич по Москве скороходов разогнал, но, однако, не велел говорить, по какой причине собирает Думу. Сказано было только: царь повелел – и ты явись без промедления. Но все одно, тревожная весть о переходе мнимым царевичем рубежей российских, и без слов Семена Никитича дошла, почитай, до каждого в Москве.
- А что удивительного, - сказал верный подручный царева дядьки Лаврентий, - на пожаре гукни в рядах – и громче колокола ударит.
Бояре съезжались. Возки гнали по Никольской, опасливо косясь на опальный, стоявший в небрежении двор Богдана Бельского, раскатывались по Соборной площади и подлетали к Грановитой палате. Мужики осаживали коней.
Старого Михайлу Котырева-Ростовского расколыхало, затолкало за дорогу, и он едва ноги из возка выпростал.
Подкатили боярин Василий Шуйский с братьями – Дмитрием, Александром и Иваном. Каждый в своем возке.
К красному крыльцу подкатил Федор Иванович Мстиславский. Боярин горой шагнул из возка и, придавливая ступени тяжелыми ногами, вошел в палату.
Ждали патриарха.
Наконец, Иов подъехал, перекрестил всех. Патриарха подхватили под руки, возвели на крыльцо. Грановитая палата гудела от голосов. Было не разобрать, кто и о чем кричит. Все же проступали за словами – напуганные бояре и напуганы зело. Однако одни говорили смело: “Что вор Гришка? Что его войско? Муха. И ее прихлопнуть – плюнуть!” Но таких голосов было немного. Шум неприличный рос, и тут из перехода от Шатерной палаты выступили рынды с серебряными топориками. Голоса смолкли. Как обрезало их. Взошел царь. Царь в нерешительности или раздумье, задержав на мгновение шаг, качнулся и подошел под благословение патриарха. Склонился над рукою Иова. Из-под парчи проступили у царя лопатки, худ был. Не дороден.
Царь опустился на трон и взмахнул рукой думному Игнатию Татищеву. Тот выступил вперед и, близко поднеся к лицу, начал читать наспех составленную грамоту о воровском нарушении рубежей российских, о взятии вором Отрепьевым Монастырского острога. Все время, пока дьяк читал грамоту, со своей лавки внимательно вглядывался в царя боярин Василий.
Борис, однако, неосторожных шагов более не делал. Лицо его было бесстрастно. Руки покойно лежали на подлокотниках трона, ноги упирались в подставленную скамеечку. И как ни опытен был боярин Шуйский, но ничего ему не сказал о царе его внешний вид. А боярин многое хотел узнать. А вот нет. Не пришлось.
Дьяк закончил чтения.
- Боярина Василия, - сказал Борис, - к народу след выслать, пусть скажет люду московскому с Лобного места о смерти царевича Дмитрия в Угличе.
Царь Борис упер взгляд в боярина Василия. Шуйский полу шубы потянул на себя, поправился на лавке. И холодок опахнул его.
- Боярин Василий, - продолжал царь, - розыск в Угличе вел, и царевича по православному обычаю в могилу опускал. Так пускай же он об этом расскажет.
Все взоры обратились к Шуйскому. И разное в глазах было. Не просто такой –
8
перед людом московским на пожаре с Лобного места говорит. В этом случае, бывало, и за шубу с каменой громады стаскивали под кулаки, под топтунки.
Дума сказала – боярину Василию перед людом московским предстать. Тогда же решено было - без промедления – послать навстречу вору стрельцов. Во главе рати поставлен был любимец царя Бориса, окольничий Петр Басманов.