Y
Басманов зван был царем Борисом. Великая то была честь, и воевода летел в Кремль, как на крыльях. Сказать только: “Царь зовет!” У кого дух не захватит? Знал: такое вмиг по Москве разлетится и многие облизнутся завистливо. Вот то-то.
Царь принял Басманова в опочивальне, где принимал самых близких, что стояли рядом, достигших вершин власти. Семен Никитич подвел Басманова к дверям и, застыв лицом, сказал одними губами:
- Иди, - и приоткрыл дверь.
Басманов вступил в царские покои. Сделал шаг и остановился. Вдохнул пахнущий чем-то необыкновенным воздух, и застыл растерянно.
В царской опочивальне было полутемно. Неярко светила лампада в углу. И уже хотел, было, воевода назад отступить, когда услышал Борисов голос:
- Пройди сюда.
Оборотился на голос, увидел: царь сидит в кресле у окна.
Не чувствуя ног на мягком ковре, воевода приблизился, поклонился. Борис молчал. Так продолжалось минуту, другую. Наконец, царь сказал:
- Садись, - и, приподняв руку с подлокотника, указал на стоящую чуть поодаль лавку.
Это была вовсе неслыханная милость. Воевода задержал дыхание. Но царь повторил с раздражением:
- Садись!
Басманов оторопело сел.
И вновь Борис надолго замолчал, только глядел упорно и настойчиво на воеводу. Вызнать ли что хотел, убедить ли в чем – воеводе было неведомо.
Вдруг взгляд царя смягчился и Борис спросил:
- Знаешь ли ты, воевода, какой груз на твои плечи возложен? – И, не дав времени ответить, сам же сказал: - Спасение отечества.
Слова эти упали, как тяжкие глыбы.
- Вор Гришка Отрепьев разорение несет люду российскому и поругание вере православной. Великое возложено на тебя – державе и вере послужить, не жалея живота.
Царь Борис переплел пальцы и опустил лицо.
- Послужу, великий государь.
И уже не упорствовали те глаза, не вызвали, но несли в себе что-то вовсе иное. Может быть, сомнение, может, совета просили или делились тем, что от других было сокрыто. Никогда Петр Басманов – любимец царский – такого не видел в глазах Борисовых.
Волнение, которого не испытывал ранее, охватило воеводу. Мыслей не было, только настороженность, беспокойство, немочь телесная вошли в него, и он замер в
9
ожидании.
- Говорят, - медленно выговорил царь, - Борис-де народ обеднил, но вот же не сказывают, что обогатил державу.
Борис напрягся, сжал подлокотники кресла, сам того не зная, захотелось ему, а вернее, к самому горлу царскому подступило желание высказать сидящему перед ним то больное, что горело в нем жестокой обидой, досадой, гневом, и не могло никак пролиться. Видел царь Борис, что и обида, и досада, и гнев его, даже выплеснутые наружу, ничего уже не изменят, да и не могут изменить. Царь Борис передохнул, опустил лицо, и так сидел долго с поникшей головой. “Отчего такое? – кричало в нем. – Почему?” Но он не находил ответа. И опять спрашивал, как спросил себя об этом же и сейчас. Как спрашивал вчера, позавчера. Ищущий взгляд, пониженный, задавленный, ускользающий тотчас, как только он, царь, устремлял свои глаза в эти неверные глаза. “Почему?” – спрашивал Борис и у икон, но иконы молчали. Как до изнеможения уставший человек, Борис медленно-медленно поднял голову, и сказал без всякого выражения воеводе Басманову:
- Награжден будешь безмерно, коли, отечеству достойно послужишь. Безмерно… - и, помолчав, добавил: - Иди. Да поможет тебе Бог.
Ежели воевода в Кремль на зов царский коней торопил, да и все казалось, что шаг у них не быстрый, то возвращался он без спешки. И озабоченность, недоумение, растерянность проглядывали в его лице. Во двор въехал, Басманов дверцу возка толкнул, и рукой отведя подскочившего холопа, вылез и пошел по ступеням крыльца.
Высокое крыльцо было в родовом его доме. Еще деды строили. Перила широкие, шатром над крыльцом крыша, и видно было с крыльца далеко. Все подворье, постройки многочисленные, сараи, амбары, сад и еще дальше – дома соседских подворий, церковные маковки и многочисленные кресты. Взглядом, с крыльца многое можно было окинуть. И воевода остановился на крыльце, ухватившись за перила, повел глазами по открывавшейся отсюда Москве.
Воевода вошел в дом.
Старый холоп, принимая шубу, неожиданно сказал воеводе, что в дом постучался в отсутствии боярина странник, просящий христовым именем. Его пустили, и сей миг, сидит он на кухне с дворней и странные ведет речи. Старому промолчать бы, а он нет вот – брякнул непрошенное. Басманов с удивлением на смелые речи оборотился к холопу. Тот стоял дурак дураком, и моргал глазами. Басманов хотел, было, его обругать, но не стал это делать. Воевода ухватил себя за подбородок, помял вялыми пальцами, и вдруг ему захотелось увидеть странника.