Конное боярское ополчение подпирало небо старинными копьями. Под шубами панцири поблескивали.
Хитрили бояре, в первые ряды выставили тех дружинников, у каких оружие и кони получше. А в задних не воины – мужики на клячах вислобрюхих.
До государева прибытия бояре друг другу плакались: холопы-де одни разбежались, другие в моровые лета вымерли.
Но князь Шуйский не как все, постарался. С ним отряд и числом полным, и приоружно, и кони на подбор: молодец к молодцу челядь у князя Василия Ивановича! И у Александровой слободы он раньше других бояр заявился. Голицын от удивления даже рот открыл, вот те и Шуйский.
Объехал царь боярское войско, головой покрутил:
- Нуте! – и поманил Басманова. – Не я ль говаривал, что бояре наши нерадивы.
Нахмурился Басманов. А царь бояр попрекал с издевкой.
- Так-то вы, бояре, службу царскую несете? Дружины ваши не сполна и одеты не лучше тех нищих, на папертях ютятся. А оружие у ваших дружинников, поди, еще от времени деда моего, великого князя Василия Ивановича? Вам бы, бояре, научиться радению у князя Шуйского! Вот как он свою дружину холит!... Устыдитесь, бояре! Как мне с таким воинством султана воевать? То-то! Вдругорядь с каждого боярина аль князя спрошу, на бедность свою не пеняйте. А за сегодняшнее вам, бояре, с вашими дружинами следовать в Москву наипоследними. У ордынцев Чингисхана и Батыя правило имелось: за одного труса десяток в ответе, за десяток – сотня, за сотню – тысяча… На том дисциплина и порядок держались. Хоть у нас и нет на Руси такого указа, одначе, когда люд над вами позубоскалит, что вы пыль стрелецкую глотаете, может, поумнеете. А наперед пустим шляхтичей и немцев… Ты же, князь Шуйский, с дружиной при мне нынче будешь. Пускай зрят все: царь Дмитрий справедлив. Спасибо тебе, князь Василий Иванович.
98
XXXIII
Дмитрий, любя Марину пламенно, но сам мало имел от нее взаимности. По удалению своем из Польши он беспрестанно писал к ней. Она ему не отвечала: он все извинял ей, надеялся, что когда он станет царем, тогда будет счастливее и в любви. Писал
он к ней страстные письма и из Москвы, ставши царем, но ответа ему не было. Наконец, даже тогда, когда она стала его обрученною невестой, и тогда не прислала ему Марина с Липинским, который от посла привез известие об обручении.
Пребывание в Москве Ксении, дочери Годунова, и посещения ее Дмитрием, не могло укрыться от народа и от Мнишеков. Мнишек в своем письме к Дмитрию писал:
“Есть у вашей царской милости неприятели, которые распространяют о поведении вашем
молву. Хотя у более рассудительных эти слухи не имеют места, но я, отдавши вашему величеству сердце, и любя вас, как сына, дарованного мне от Бога, прошу ваше величество остерегаться всяких поводов, и так как девица, дочь Бориса, живет вблизи вас, то, по-моему, и благоразумных людей совету, постарайтесь ее удалить и отослать подалее.
Причиною холодности Марины могла быть, если не ревность любви, которой она не имела к Дмитрию, то досада самолюбия, оскорбленного слухами, что тот, который совершенно пал к ее ногам, увлекается, хотя временно, иною женщиной.
XXXIY
Государь с Басмановым гуляли в Красном селе у купцов Ракитиных. С ними Наум Плещеев и Гаврило Пушкин.
Начали бражничать с вечера, а к полуночи братья Ракитины уже царя обнимали, кричали на всю палату:
- Люб ты нам, государь! – орал старший. – Борис Годунов аглицких и ганзейских гостей привечал, нас не миловал!
- На нас надежду имей, государь! – стучал в грудь меньший брат.
Басманов хмуро улыбался. Наум и Гаврила купцов от государя насилу оттащили.
У Дмитрия ни в одном глазу хмельного, не то, что купцы Ракитины, языками едва ворочают. Трезв Дмитрий.
За столом жена старшего брата хозяйничала, купчиха статная, красивая. Улучив, когда она в сени вышла – за ней следом. В сенях дверь на улицу открыта, морозно. Купчиха свечу на кадку с капустой поставила, повернулась к Дмитрию. Дмитрий купчиху обнял, рванул на себя, но купчиха сильна оказалась. Дмитрию что ни есть мочи в зубы кулаком. Дмитрий через порог - и в сугроб. Опомнилась купчиха, испугалась. Мыслимо ли, на государя руку подняла! Дмитрий встал, рукавом отер губы, бросил беззлобно:
- Дура! Аль убавилось бы?
И поддев горсть снега, приложил к губам.
- Прости, государь!
- Теперь прости, а о чем, замахиваясь, думала? – и позвал: - Эй, Басманов!
Тот выскочил в сени, за ним Плещеев и Пушкин.
- Шубу и по коням! – сплевывая кровь, приказал Дмитрий. – Ах, пустая твоя голова! – И неожиданно расхохотался. – Крепок у тебя, купчиха, кулак, любого остудит.