- Страшитесь моего гнева, если не умеете пользоваться моею милостью! Ты,
упрямая старуха, ты будешь заключена в преисподнюю, и в тяжких цепях на сырой земле
101
будешь вечно упрекать себя в безрассудстве и в несчастии своей питомицы. Ты, Ксения, ты узнаешь, что значит оскорбленная любовь. Я берег и лелеял тебя, как нежный цвет в бурю, я сохранил жизнь твою от злобы убийц и презрел тебя, сироту, а ты, вместо благодарности, гнушаешься мною, отвергаешь любовь мою!... Нет, полно мне покоряться
твоим прихотям, полно потворствовать!
- Ты упрекаешь меня благодеяниями, о которых я тебя не просила, - отвечала Ксения. – Ненавижу жизнь и только из страха Божьего не смею поднять на себя руки. Что для меня осталось на земле после гибели моих родных? Горесть, одна горесть! Что ты приготовил для меня? Стыд и поношение! Но я не потерплю поношения и, хотя бы
предать душу на вечные муки, умру, но не посрамлю рода моего, царского сана! Довольно уже стыда, что ты осмеливаешься требовать от меня любви беззаконной. Но если б ты предлагал мне и руку, и венец царский, и тогда бы я предпочла горб брачному ложу. Ты гордишься властью, могуществом, но ты можешь только истреблять, гнобить, вселять ненависть в сердцах, а не в силах заставить любить себя…
- Я тебе докажу, что я в силах заставить тебя повиноваться моей воле! Слыхала ли ты, как заставлял любить себя отец мой, царь Иван Васильевич? Ты раба моя, ты должна гордиться тем, что твой господин удостоил избрать тебя к своей забаве.
- Господи, воля Твоя, до чего мы дожили! – вскричала няня, всплеснув руками. – Нет! Ты не царский сын, а злой чернокнижник, когда смеешь ругаться над сиротством и слабостью! Ищи себе в Москве бездушных жен и дев, но оставь в покое царевну добродетельную! Не допущу греха и посрамления и, если ты осмелишься прикоснуться к ней, не пощажу ни тебя, ни ее, ни себя. Видишь ли это? – няня вынула из-за пазухи нож и показала Дмитрию.
- Сюда, драбанты! – воскликнул Дмитрий. - Дверь отворилась, и четыре иноземных воина вошли в терем. – Возьмите эту старуху и вытащите отсюда! – сказал Дмитрий, задыхаясь от гнева. – Бери ее.
Воины бросились на несчастную, у которой от страха выпал нож из рук, схватили ее и потащили. Ксения схватилась за няню, громко закричала. Дмитрий поспешил к Ксении, и, взяв ее в свои объятия, отторгнул от няни.
Ксения держалась за няню, дрожала всем телом. Дмитрий был вне себя. Кровь в нем вспылила, краска выступила на лице и глаза засверкали.
- Отпусти меня в монастырь, - просила Ксения. – Я прощаю тебе все зло, и буду молить за тебя и за будущую твою супругу.
- Конечно! Согласен! Выбери себе обитель – завтра же отправлю тебя…
- Да исполнится воля Твоя святая, Господи! – промолвила няня, перекрестясь.
XXXYII
Увезли Ксению Годунову в монастырь. Из царских хором да в келью. Все Ксения снесла безропотно: и позор и обиды. Что ране случилось – и смерть отца, убийство матери и брата. Недавно было, а кажется, давным-давно…
За это время Ксения успела все слезы выплакать, лицом почернела, у губ суровые складки пролегли. Однако и в печали царевна оставалась красивой. Со всем смирилась Ксения. Глумление – и то простила самозванцу. За смерть брата и матери с себя он вину снимал, на бояр перекладывал. Его-де царевича Дмитрия, тогда и в Москве
102
еще не было.
Одному Басманову до конца дней не могла простить царевна. Изменил Годуновым, сдал войско самозванцу – тому, может, и найдет он оправдание, но когда
предал ее, спасая себя, отдал на поругание – кто снимет с него эту вину. А Басманова совесть сильно не мучила. Вот как его приблизил самозванец. Только и тревожила
Басманова, когда видел, как зреет на Москве недовольство иноземцами. Пригрел, ох пригрел царь вельможных панов и шляхту. А скоро их еще прибудет вместе с царской невестой.
Зима в Москве установилась. Дни погожие, солнце и мороз. В один из таких
дней, Дмитрий, выгуливая застоявшегося коня, подаренного им Шуйским, позвал с собой Басманова. В дороге разговорились. Дмитрий промолвил с усмешкой, что по городу вон разговоры не утихают, кое-кто не желает верить в его царское происхождение. И припомнил, как встретил в кузнице холопского атамана и тот не побоялся сказать об этом ему в глаза.
- А до него сколь по Москве таких пустомель изловили и к палачам отправили! – сказал Дмитрию.
Они ехали от Таганки берегом Москвы-реки вдвоем, без бояр и челяди. Ветер мел снег, гнал по льду, ставил у заборов сугробы.
- Молчишь? – недовольно спросил Дмитрий.
Басманов, шуба нараспашку – жарко, глянул в глаза Дмитрия. Они у него – не поймешь какие, ни голубые, ни серые. Сказал: