Стоял он среди крепостного двора с непокрытой головой, в разорванном кафтане, с голой шеей, на которой отчетливо угадывались следы веревки, и ясно было каждому, что еже бы не казаки, обступившие тесно, то бросился бы он к царевичу и задушил голыми руками.
У Дмитрия вспыхнули на лице багровые пятна. И ему, знать, кровь в голову ударила. Но он сдерживал себя. Губы закусил. Видать, догадывался, что кровь не водица, прольешь – не вернешь, и цветы на ней растут страшные, пагубные, такие, что всем цветам цветочки, но, да только, пчелка с них мед не берет.
Но Воронцов-Вельяминов тоже не от дури горячей кричал, не оттого, что голову зашибли, а так хотел и обдумал то, хотя и угадывал, чем это грозит, но все одно на своем
15
стоял. По другому не мог.
- Пес! – рвался дворянин из казачьих рук. – Придет твой час! Слезами кровавыми заплачешь! Быть тебе, собаке, на сворне! Быть!
И такая уверенность была в его словах, такая сила, как ужели бы угадывал он будущее. Вперед заглядывал. Да он и впрямь, сама правда говорила его измотанными в ярость губами.
А ничего так больно не бьет, как правда. Казаки головы опустили. Не одному, так другому в этих словах страшное объявилось, и оттого головы поникли. Знали – за воровство Москва не щадит. Это в запале, сгоряча, можно, конечно, и на воеводу кинуться, вспомнив обиды, саблю поднять. Русский человек, коли, шлея под хвост попадет, много натворить может, а когда задумается, вчерашнее, что так легко деялось, иным для него оборачивается. И здесь мужик начинает упираться. А Воронцов-Вельяминов все бил и бил в самую точку.
- Людей, лукавый, смутил и за то ответишь! Ох, ответишь! Да и вы слепцы, - оглянулся вокруг, - перед царем в ответе будете.
От этих речей стрельцы и казаки и вовсе приуныли. И Дмитрий это увидел. Мысли его заметались. Но размышлять времени не было: над крепостной площадью показалось ему, сам воздух уплотнился, навалился тяжестью на головы, на плечи стоящих, и вспышкой в сознании Дмитрия блеснуло: “Бей!”
Атаман Дилешко кинулся с крыльца, потянул из ножен саблю. И пока он тянул саблю, обнажая слепящее лезвие, Дмитрий уразумел: не дворянин, рвавшийся из рук казаков, был ему страшен, но сами казаки, ибо были они и его опорой, и его же смертной опасностью. И не дерзкие слова дворянина, но опущенные казачьи головы напугали его и подняли в страшном приказе руку.
Дилешко подступил к Воронцову-Вельяминову и вскинул саблю. Брызнула кровь, которая растеклась по прибитой твердости крепостной площади. Слепила глаза, распаливало ужасом рты, перехватывало глотки. И князь Татев попятился, попятился от бьющегося на земле тела, закрестился непослушным, отказывавшемся складываться в троеперстие пальцами, забормотал что-то и все тыкал, тыкал в грудь растопыренной горстью.
Не давая никому опомниться, пан Мнишек закричал:
- Воевода! Присягой твоему государю!
Татев с ужасом на лице оборотился к нему.
- Присягай! – в другой раз крикнул пан Мнишек.
Чутьем угадал: сейчас не сломят воеводу – хуже будет. И пан видел, как напряглись, дохнули опасным стрельцы, как угрюмо нахмурились казаки. Не крепок – куда там! – был и поляк. Знал, что земля, на которой стоит, хотя и огромная, но уже российская. И церквенка, что выказывалась из-за крепостной стены, вздымала крест не католический, но православный, и люди, вкруг стоявшие, не на его языке говорили и думали, знать, не по его. Защемило в груди у пана, заиграл страх. Понял, словно искал – куда спрятаться. А прятаться-то было некуда. И, как в Монастырском остроге, когда впервые являли российскому люду царевича, мелькнуло в голове: “Сей миг сорвутся и стрельцы, и казаки, пойдут стеной. И не устоять перед ними. Сомнут, истопчут”.
Тот же страх сковал царевича. Знал он, видел, как ревет толпа, когда неудержима ее ярость. Вспомнил, как в Москве у Лобного места, вора били…, как катились яростные
16
тела по пыли, как взлетали кулаки. И глаза вора того вспомнил, протянутые руки увидел: вор подкатился к нему под ноги, ухватился за рясу, взмолился: “Оборони!... Защити!...”
Царевич, как взнузданный, вскинул голову. Ему показалось: толпа казаков и стрельцов качнулась, кто-то ступил вперед и сейчас все они разом бросятся к крыльцу, на котором он стоял с Мнишеком.
Воевода Татев рухнул на колени и протянул руку к царевичу.
- Присягаю! – крикнул.
И на колени же повалился князь Шаховской.
IX