И Костя Гордиенко, «батько кошовый», подъезжает к своему «товариству», к запорожцам. Все готовы к бою: шапки насунуты на самые очи, чтобы на скаку не спадали, чубы расправлены, мушкеты и ратища наготове, только гикнуть да гаркнуть, и пошли в сечку чертовы дети, пошли задавать москалю резака да чесака знатного.
Маленькие глазки у батька кошевого веселы, радостью и отвагой светятся; курносая «кирна» так и раздувает ноздри, мушкетного дыму нюхать хочет; усищи подобраны, за плечи закинуты, словно косы девичьи, чтоб не мешали казаку «колоти та стриляти та у пень Москву рубати»…
И Голота тут. Но это уже не тот Голота, что когда-то в Паволочи пропил штаны и сорочку и ходил голый, что бубен, в чем мать родила, плачучись московскому попу Лукьянову на свое сиротство, на то, что его мастерицы Хиври не стало, ясны оченьки грошами медными закрыты, белые рученьки накрест сложены, черны брови и уста щебетучие да ноженьки ходючие землею присыпаны… Нет, этот Голота уже на добром коне, в желтых шароварах, не пьян, а такой задумчивый, «сумный та думный» думает, как бы все товариство от проклятого Мазепы отвернуть да до старого батька Палия привергнуть… Широкое дело задумал Голота, большое, удастся ли только до доброго конца его довести?
Тут и дядько Задери Хвист. И он думает то же, что казак Голота думает; Голота успел шепнуть ему, что батько Палий жив, что царь воротил его из «Сибиру», что он будет биться с «проклятым Мазепою», так не дурно б было «бидным невольникам» казакам махнуть до батька Палия, «бо духе добрый батько, щирый козацкий батько, не смердит лядским духом, як просмердив Мазепа».
И дядько Тупу-Тупу-Табунец-Буланый тут. И он думает заочно с Голотою и с дядьком Задери Хвистом. У батька Палия было бы лучше, чем у проклятого Мазепы. Да и пани матка, бывало, позволяла казакам, тихонько от старого, погулять в поле, ляшков-панков пощупать по панским хоромам да жидовские капшуки порастрясти… Надо-надо перемахнуть до батька Палия…
И загремело же, загуркатало все поле, когда Москва заговорила из своих пушек. Видно, как они, черные, зевластые, словно старухи какие пузатые, стоят окарачь на холмах да рыгают в шведа и в казаков дымом и огнем пепельным да ядрами с картечью жарко бьют!
Но что это несется вдоль рядов московского войска, такое большое, словно дуб либо явор, на коне? Фу! Какое большое да страшное. И конина под ним страшенная… Да это ж он сам, сам москаль, самый большой и старшой из всех москалей, это батько москалячий, царь московский… У! Какая детина здоровенная! – дивуются казаки-мазепинцы.
А за ним – казакам это видно с высокой «могилы» – за ним трюх-трюх-трюх кто-то – невеличек, сгорбленный, и чуб и ус серебрятся на солнце… Не поспевает за царем, куда поспеть!.. Да это, братцы, сам батько Палий, он, он, родимый, он, дедусь добрый!.. Так и задрожало сердце у казаков, у тогобочных да у охочекомонных при виде их любимого дедуся.
Битва страшно разгорается. И швед крепко напирает на москаля, и москаль на шведа: в одном месте сшиблись ряды, в другом сшиблись, уж сотни валяются по полю мертвых, раненых, с перебитыми и переломленными костями, с размозженными головами… Сшибутся-сшибутся, смешаются в кучу, а там разойдутся, живые, побросав мертвых, а все ничья не берет… Ряды опять расходятся.
А царь, проскакавши перед рядами, остановился, снял шляпу и перекрестился на полтавские церкви. Перекрестились и ряды, несмотря на адский огонь шведской артиллерии и пехоты…
– Дети мои! Сыны России! – громко, голосно сказал царь, да так голосно, что ни гул орудий, ни треск и лопотанье ружей не в силах были заглушить этого голоса. – Помните, что вы сражаетесь не за Петра, а за государство, Петру врученное… Вы сражаетесь за свои кровы, за детей, за Россию; а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Русь, слава, честь и благосостояние ее!
В этот момент пуля с визгом пронизывает его шляпу. Он снимает шляпу и снова крестится.
– Борис, и ты, Александр! – говорит он Шереметеву и Меншикову. – Думайте только о России, а меня забудьте… Коли я нужен для блага России, меня спасет Бог… А убьют, не падайте духом и не уступайте поля врагу… Изгоните шведов из моего царства и погребите тело мое на берегах моей Невы, это мое последнее слово!
Опять запищала пуля и впилась прямо в грудь царя, на которой висел золотой крест.
– Государь! – с ужасом вскрикнул Меншиков.
– Ничего, Бог хранит меня, пуля как воск сплюснулась…
И с обнаженною шпагою царь скачет вперед.
Увидев царя впереди всех, Москва буквально осатанела: с каким-то ревом бросилась она по полю, спотыкаясь через трупы товарищей и врагов.