В конце концов начал он так:
«В медицинской карте Дениса было написано — “шизофрения”. Если присмотреться, становилось заметно, что посередине слова, там, где пренебрежительное “ф” превращалось в грозное “р”, чернила закончились, отсрочив на мгновенье вынесение приговора. Страница за страницей карта рассказывала о лейкоцитах и гемоглобине, о психозах и ремиссиях, о родителях и отношениях со сверстниками. В ней было много о том, чего он видит и слышит. Не было лишь одного: почему этого не видят другие».
«О чем ни пиши, получается шизофрения, — думал Капралов. — Видимо, это судьба». Однако почему-то больше не горевал.
Он понял, что готов идти дальше в своих поисках, и единственной зацепкой был музей матрешки, директриса которого должна была уже давно вернуться из отпуска.
На этот раз билет покупать не пришлось, он заранее договорился с директрисой по телефону. По дороге в ее кабинет он заметил, что посетителей и правда стало больше: школьники вернулись с каникул и под присмотром учителей группами переходили из зала в зал.
— Дети, не шумите, у меня от вас раскалывается голова! — расслышал он среди визга знакомый голос экскурсоводши с рыбьими глазами.
Директор оказалась улыбчивой женщиной за шестьдесят в не по погоде теплом твидовом жакете со старомодной янтарной брошью на лацкане. Пудра на ее лице странным образом подчеркивала уютные старушечьи морщины, будто Валентина Федосеевна — так звали директрису — хотела казаться еще старше, чем была на самом деле. Облик ее особенно контрастировал с голосом — по телефону Капралов не дал бы ей больше двадцати.
— Несомненно, похищенная у нас матрешка и ваша это части одного комплекта, — сказала она, поглаживая предъявленную Капраловым матрешку. — Откуда она у вас?
— Подарили. Вы обещали сказать, кто завещал вам вашу.
— Да, конечно. — Она протянула листок. — Мы подготовили справку.
«Кузнецов, Иван Петрович, — прочитал Капралов, — 1923 г.р. Санкт-Петербург, Кронверкская ул., 18, кв. 8».
— Но вряд ли вам это поможет, он умер десять лет назад, — сказала Валентина Федосеевна. — Я всегда очень жалела, что мы не могли ее выставлять. Не знаю, почему он так решил… Ведь она не просто необычна, она уникальна! Я понимаю ваш интерес, я и сама посвятила ей немало времени.
— И-и?..
— И ничего… Мы искали в архивах мастерских, но никаких упоминаний не нашли. Судя по всему, ни одна из дореволюционных мастерских ее не делала.
— То есть это какая-то кустарная работа?
Валентина Федосеевна улыбнулась шире обычного.
— Она в любом случае кустарная, все мастерские были кустарные. Это общее название для такого промысла. Даже наш музей до революции назывался Кустарным. Но я поняла, что вы хотите сказать. Маловероятно, что ее могли сделать неизвестные частники. Даже если не брать в расчет, что в то время никто не решился бы без спроса рисовать царский герб, ее материал и роспись говорят о высочайшем качестве и художественной ценности. Таких мастеров всегда были единицы…
— Ее материал?
— Конечно! А вы разве не заметили?
Капралов взял матрешку, повертел в руках, разъединил половинки и заглянул внутрь.
— Не заметил чего?
— Да-а-а… Сразу видно дилетанта. Я же сказала, что она уникальная. А уникальная означает, что других таких нет!
Она почти нежно забрала у него матрешку, потом вдруг резко повернулась и бросила ее в стоящий у окна аквариум.
На мгновенье Капралов онемел, потом подскочил и в один прыжок оказался у аквариума.
— Зачем, зачем вы это сделали?! — запричитал он, засучивая рукав рубашки, чтобы достать со дна матрешку, наполнившуюся через отверстие в днище водой, и одним глазом косясь на эту сумасшедшую Шапокляк.
— Да ладно вам, успокойтесь! — весело сказала она. — Ничего ей не будет.
Капралов опасливо коснулся воды, и в ней заметалась шустрая разноцветная мелочь.
— Надеюсь, это не пираньи? — спросил он глухо.
Валентина Федосеевна заливисто засмеялась. Он засунул руку в воду, быстрым движением достал матрешку и стряхнул с нее воду.
— Вы так ничего и не поняли?
— Что я должен понять? — раздраженно бросил Капралов, занятый матрешкой.
— Господи… — удрученно молвила директриса. — Лука Романович, она пошла на дно! Вы таскаете ее в портфеле и так ни разу и не почувствовали, какая она тяжелая?
Он озадаченно подбросил куклу на ладони. Глаза Валентины Федосеевны сияли. Капралов подумал, что она неплохо прикидывалась: за личиной старухи скрывалась двенадцатилетняя любительница кукол.
— Неужели вы не знаете, что дерево не тонет? Даже если вы нальете в обычную матрешку воды, она не утонет. Я же говорила, что других таких нет!
— Вы хотите сказать, что она не деревянная?! — вытаращил глаза Капралов, вернувшись на стул.
Директриса снова захихикала.
— Нет, она, конечно, деревянная. Зачем вы глупости говорите… Просто дерево, из которого она сделана, одно из самых тяжелых в мире, оно тяжелее воды. Черное африканское дерево, не слышали? Ботаническое название Дальбергия меланоксилон. Оно же одно из самых редких, прочных и дорогих. Его на вес продают, фунтами, понимаете? Как икру.
— И что, сто лет назад оно было так же распространено в России, как икра?
— Естественно, нет! Сейчас, пусть понемногу, можно купить что угодно. Из него, например, кии делают для бильярда. А тогда нужно было специально выписывать из-за границы.
Валентина Федосеевна снова протянула руку.
— Да не бойтесь вы! Я умею обращаться с такими вещами.
— Я заметил…
Он нерешительно отдал ей матрешку.
— От вашего портфеля ей куда больше вреда… — пробормотала директриса. — Вы обратили внимание, как ювелирно она сделана? Мы измеряли. Идеальная окружность, идеальная полусфера, везде абсолютно одинаковая толщина стенок. Обычно их делают из мягкой древесины, липы, например. Здесь же очень сложный материал. И все равно мастер выбрал его. А роспись? Трудно даже представить, сколько на нее потратили времени. Месяцы.
Выйдя на улицу, Капралов позвонил Жуковскому и рассказал про визит в музей.
— У меня к вам просьба, — сказал он. — Вы не могли бы поручить кому-нибудь поискать, кто покупал это дерево в начале века? Ведь, по идее, могли сохраниться таможенные документы.
Дальше он отправился по хорошо известному Михаилу Африкановичу адресу на Малую Лубянку.
Перед зеленой дверью никого не было, и он сразу оказался в просторной комнате с пластиковыми креслами вдоль трех стен и застекленным окошком в четвертой. Очереди дожидались несколько человек.
— Я хотел бы получить справку, — сказал он, когда подошла очередь.
Очумелая дама лет сорока с растрепанными волосами посмотрела сквозь него, взяла пачку бумаг и стала перебирать их корешки. Левым плечом она прижимала к уху трубку телефона, другая же трубка, с кем-то дожидающимся внутри, лежала на столе. Некоторое время Капралов молча ждал.
— Я вас слушаю! — нервно сказала чиновница, ответив на звонки.
— Скажите, пожалуйста, если осужденного реабилитировали посмертно, то куда девается изъятое имущество?
— Возвращается родственникам по запросу. Если запроса не последует, то что-то уничтожается, что-то поступает в доход государства и списывается в архив. Когда была реабилитация?
— В пятидесятых…
— В таком случае вы ничего не получите, для вас норма по возврату действовала в течение трех лет после принятия закона, то есть до девяносто четвертого года.
— Понятно…
Капралов судорожно соображал. О его бок уже нетерпеливо терлась дама из очереди.
— Скажите, а можно хотя бы узнать, выдавали что-нибудь родственникам?
— Вы родственник?
— Да. Но, видите ли, всех детей отдали в детдом, и никаких документов не сохранилось…
— Без документов нельзя! Следующий!
— Подождите, а что же мне делать?