И чиновница вдруг сжалилась над Капраловым.
— Что делать, что делать! То же, что и всем! Обратитесь в архив. Если кому-то что-то выдавали, в деле об этом будет отметка.
Дома он полез в интернет и нашел «Положение о порядке доступа к материалам прекращенных уголовных дел в отношении лиц, подвергшихся политическим репрессиям». К его разочарованию, в разделе о правах доступа пункт за пунктом перечисляли самих реабилитированных, их родственников и законных представителей. И только в самом конце блеснула надежда: в пункте, обозначенном буквой «ж», значилось: «представители органов государственной власти». Капралов взялся за телефон.
— Леонид Сергеевич, нужно, чтобы вы приняли меня работу, — сказал он поднявшему трубку Шестакову. — Можно внештатно. Тогда я смогу получить доступ к архиву.
— Хорошо, приносите документы, — согласился тот. — Вас оформят помощником на общественных началах.
— А еще нужно, — продолжал Капралов так же безапелляционно, — чтобы вы устроили мне встречу с министром культуры.
4
От назначенной на десять утра встречи Владимир Михайлович Тодасевич не ждал ничего приятного. Граждане, ищущие высокой аудиенции, обычно бывали двух видов: первые предлагали, а вторые просили. И то и другое одинаково утомляло министра, ведь по сути мало чем различалось между собой, но сейчас он волновался не из-за предмета встречи, его беспокоил род занятий посетителя — беседовать предстояло с литератором. В самой глубине его души, как кролик в духовке, томился страх разоблачения. Оказаться ненастоящим писателем Владимир Михайлович боялся даже больше, чем ненастоящим министром: последнее подтверждалось записью в трудовой книжке и машиной с мигалкой, с литературой же дело обстояло сложнее. Исполненный благородного убеждения, что словом может владеть лишь народ, сам он так и не научился им хотя бы уверенно пользоваться. Поэтому общаться Владимир Михайлович предпочитал с режиссерами и артистами, ведь те могли оценить его истинные таланты. Впрочем, переживания эти не выходили за границы рефлексии, ибо критики нечасто решались говорить подобное про министра культуры.
Ничего этого Капралов не знал, но Владимир Михайлович вздохнул с облегчением и даже повеселел, когда разговор сразу пошел не о литературе.
— Вы правы, мы действительно ищем царскую матрешку, — подтвердил он, — но, боюсь, я не могу сказать, как она выглядит, и уж тем более показать. Пока это конфиденциальная информация. Она планируется к участию во Всемирной выставке в рамках нашей экспозиции. Как вы понимаете, мероприятие государственного значения, а посему — c'est la vie[1]…
Оттарабанив это, он немного обмяк и осторожно поинтересовался:
— Слушайте, а зачем она вам с Шестаковым понадобилась?
— Я пишу исследование об истории народных промыслов, — соврал Капралов. — А Леонид Сергеевич согласился помочь и попросил вас о встрече.
— Все это хорошо, но почему вы пришли ко мне? Как вы узнали?
— Вы же проводите пиар-кампанию в прессе… — уклончиво ответил Капралов.
— Понятно… Вы знаете, кто это?
Капралов проследил за его взглядом, обернулся и увидел деревянный бюст.
— Честно говоря, затрудняюсь… — сказал он, разглядывая бородатого старика. — На Толстого похож…
— Подсказываю: ему первому пришла в голову идея эволюции.
— Неужели господь бог?
— Нет, Чарльз Дарвин. Знаете, в чем его главная заслуга? После него стало трудно придумывать для следствия произвольную причину. Теперь ты либо веришь, либо знаешь.
Он помолчал, потом невесело улыбнулся и сказал:
— Думаю, Лука Романович, на самом деле вы пишите исследование по истории народных вымыслов… Я не верю ни единому вашему слову. Как вы могли связать активность в прессе именно с министерством? С чего вы взяли, что нам нужна именно эта матрешка? Вы правда хотите что-то узнать, или достаточно того, что я уже сообщил?
— Хочу.
— В таком случае, начнем сначала. Но сперва ответьте на мои вопросы. А потом я, возможно, отвечу на ваши.
— Давайте попробуем, — оживился Капралов.
— Почему вы ею заинтересовались?
— Любопытство, Владимир Михайлович. И еще я хочу помочь пациенту. Для него это важно. У него, видите ли, внутреннее убеждение, что вокруг неспроста столько говорят о матрешках.
— Похвально… Но внутреннее убеждение нерелевантно. Почему вы решили, что министерство в этом участвует?
— Один бывший кагэбэшник рассказал. Я не знаю, откуда он узнал! Но, видимо, у вас тут все-таки не секретная операция?
— Ладно… И что же вам известно о матрешке?
Капралов рассказал то, что узнал от Ариадны Ильиничны. Министр слушал, не перебивая, и лишь изредка приговаривал: «Надо же… Как интересно… Дотянулся проклятый Сталин…».
— И все это вы смогли сами раскопать? — с удивлением спросил он.
— Можно я не буду отвечать на этот вопрос? Это… э-э-э… тоже нерелевантно.
— Как вам угодно. Но все равно, спасибо за откровенность.
Он слегка хлопнул ладонями по столешнице, повернулся к лежащим в стороне бумагам и небрежно осведомился через плечо:
— Леонид Сергеевич действительно не имеет к этому отношения?
Капралов открыл было рот, чтобы снова соврать, но вдруг сообразил, что тот в действительности хотел услышать с самого начала. Он на мгновенье замялся, набрал воздуха и ответил:
— Пациент, которому я хочу помочь, его сын.
— Вот, значит, как… Ясно, понятно…
Тодасевич задумчиво побарабанил пальцами по столу, встал, сделал сомнамбулический круг по кабинету и остановился у портрета философа Ашкердова. Там он постоял с минуту, задрав голову. Капралову показалось, что он шевелит губами — то ли молится, то ли просит совета, то ли что-то считает. Затем министр передернул плечами, оглянулся и, словно впервые заметив посетителя, кивнул и уверенным шагом вернулся за стол.
— Теперь я слушаю ваши вопросы, — сказал он. — Только особо не обольщайтесь.
— Хорошо, тогда начну с главного. Вам удалось что-нибудь найти?
— Только матрешку из музея. Но пока мы готовили документы, она исчезла.
— Получается, вы столько времени мониторите, а результата нет?
— Странно, но факт. Честно говоря, я начинаю думать, может, остальных частей уже просто не существует и мы зря теряем время…
Капралов подался вперед и негромко спросил:
— Почему вы ищете именно ее?
— Я уже говорил. Выставка. Я действительно планирую ее там выставлять.
— Но сомневаетесь, что это получится, даже если вы ее найдете, не так ли?
Тодасевич шевельнул уголками губ и промолчал.
— Выставка всего лишь прикрытие, я прав?
Полуулыбка застыла на лице министра.
— О’кей… Про эту матрешку столько лет ничего не было слышно. Откуда вы про нее узнали?
— Боюсь, и этого я сказать не могу.
Владимир Михайлович тоже наклонился и доверительно прошептал:
— Но знаете что? Вы с Леонидом Сергеевичем сможете догадаться сами. Нужно быть очень толстокожим, чтобы не догадаться…
5
— Здравствуйте, друзья! — невольно громко и торжественно произнес Капралов, глядя на сидящую перед ним Раису. — Приветствую вас на нашем собрании.
Он специально назначил встречу в конференц-зале, где главврач проводила летучки. Разумеется, они поместились бы и в его кабинете, но он так долго ждал этого момента, что решил обставить его хоть как-то. Свечи и шампанское вряд ли были бы уместны, поэтому оставалась лишь смена декораций.
Возбуждение охватило его еще с утра, с самого момента пробуждения. Гримасничая перед зеркалом в ванной, гладя рубашку, рассматривая пешеходов на улице, он не переставая повторял про себя: «Сегодня! Наконец-то, это случится сегодня!». Он знал, что им всем в конце концов предстоит, и это немного отравляло предвкушение, но неизбежное было необходимо, да и не срочно. Сегодня же он сможет воочию увидеть ту мозаику, что с таким упорством и терпением складывал все эти годы. Он чувствовал себя Чарльзом Дарвином, собравшим наугад коллекцию пересмешников и вдруг осознавшим все многообразие различий и одновременно такое очевидное между ними родство.