— А с кого же, позвольте полюбопытствовать? — заискивающе спросил Профессор. — Кому выпадет честь стать, так сказать, пионером новой эры? Вы ведь наверняка уже решили этот наиважнейший вопрос?
— Да, решил. Эта честь выпадет…
Все пятеро смотрели на него не мигая.
— Эта честь выпадет нашему Анатолию!
— А чего я-то? — просипел Толян. — А почему я-то?
— А потому, — с удовлетворением изрек Профессор.
— Зря вы так, коллега, — печально заметил Пантелеймон Никанорович. — Очень недальновидно.
— Доннерветтер! — вскричала Шахноза. — Карамба! Теперь я понимать! Какой коварный план! Его весь жизнь впереди, Лука Романович! А ты так просто хотеть ее прекращать. Я даже сказать, аннигилировать такой юный жизнь.
— Давайте будем доверять специалистам, — сказал Профессор. — В конце концов, у нас тут не профсоюзное собрание. Да и вообще, лучше о себе подумайте.
— Конечно, старый козел, — заверещал Толян, — тебе-то недолго осталось! Думаешь, перешухеришься? Ничего, мы с пацанами тебе устроим! Еще пожалеешь!
— Это не моя идея, молодой человек. Есть программа лечения, правда, Лука Романыч?
— Да засунь ты себе в жопу свою программу! — завопил Толян. — Я ничем не болею!
Капралов утер пот со лба. Сеанс превзошел все его ожидания, особенно, учитывая, что такого он совсем не ждал.
— Может быть, мы проголосуем? — подала голос Раиса.
— Интересная мысль! — подхватил Пантелеймон Никанорович. — И кто же будет у нас в бюллетене?
— Так! Замолчите на минуту! — потребовал Капралов.
Голоса разом стихли. Перед ним сидела Раиса и хлопала глазами. Он снова встал, но никуда не пошел, а остался стоять, потирая в задумчивости подбородок.
— Признаюсь, я все-таки рассчитывал на ваше содействие… — сказал он. — С другой стороны, вас тоже можно понять. Но не переживайте, никакой спешки нет. Мы не будем рубить сгоряча, это я обещаю. Подождем, пока вы свыкнетесь и поймете, что всем от этого будет только лучше.
— Ага, конечно, особенно мне! — раздался голос Толяна.
— Да-а-с, юность эгоистична… — меланхолично заметил Профессор.
— Слушайте, Лука Романович, — теперь говорил Пантелеймон Никанорович, — а может, нам все оставить как есть? Меня коллеги, честно говоря, не особо напрягают… Думаю, и Шахноза согласится. Правда, Шахноза?
— Да, правда, Пантелеймон Никанорович… — смущенно подтвердила Шахноза. — И коллеги не напрягают. Пожалуйста, Лука Романович, давайте все оставить как есть?
— Я же вам объяснил, — сказал Капралов и уставился в окно. — Дело не в вас, дело в Раисе. Она мой пациент. Понимаете, иногда что-то может казаться неправильным… Быть может, даже жестоким… Но если вы сумеете охватить всю картину целиком и отбросить свои частные интересы, то признаете, что благо Раисы важнее. Уверяю, она вас не забудет!
— Что, медаль даст посмертно? — пробурчал Профессор.
— Профессор, вы же только что сами…
— Хорошо-хорошо, молчу!
— В общем, друзья, — взял себя в руки Капралов, — думаю, так мы и поступим.
6
Елена Константиновна Писецкая (она же Голосок-Заболоцкая) несколько последних недель пребывала в расположении духа весьма, по ее профессиональному суждению, схожем с эйфорией. Такого стойкого блаженства она не испытывала давно, возможно, с тех самых пор, когда впервые увидела своего мужа Михаила, Мишаню, Мишутку Голосок-Заболоцкого. Она чувствовала, как тихая радость приятной тяжестью разливается по коре мозга и мощными толчками стекает дальше по венам и жилам — в желудочки сердца, клетки печени, щекочет матку, достигает ногтей мизинцев на ногах.
«Как же не быть мне счастливой, — размышляла она по утрам перед трельяжем, собираясь на работу, — когда для этого есть все причины!»
Елена Константиновна уже не печалилась. Вместе с радостью ее тело наполняли уверенность и покой. Счастье так долго жило внутри нее, боясь показаться наружу, что, когда это произошло, она была вполне к нему готова.
Она не слышала, как он вошел, лишь заметила в зеркале сидящим позади на кровати. Она убрала руку с живота и запахнула халат.
— Дружочек, ты больше не боишься? — спросил он.
— Нет, дружочек, не боюсь!
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем! — Она повернулась к мужу. — Он обязательно вырастет великим человеком.
— Он?
— Конечно, он! Я уверена! И ты наконец станешь отцом. Ведь ты всегда этого хотел.
— Дружочек, всегда я хотел одну лишь тебя! Но для меня также и счастье быть отцом твоему ребенку. Мы ведь столько об этом мечтали.
— Ты прав, дружочек. И наше терпение не пропало даром.
Елена Константиновна задумчиво улыбнулась.
— Я так рада, что у меня есть ты… Все вечно жалуются, а у нас все становится только лучше. Хотя казалось бы — куда уже лучше? Разве бывает так, чтобы люди никогда друг другу не надоедали? Пообещай, что сразу скажешь, если я тебе надоем. Не хочу, чтобы мы превратились в этих мещан. Обещаешь?
— Обещаю, что не надоешь!
— Хитрец!
— Трусишка!
Она села на кровать и положила голову ему на плечо.
— Дружочек, знаешь, о чем я подумал? — тихо спросил Голосок-Заболоцкий.
— О чем?
— Тебе следует ближе общаться с этим Капраловым.
— Зачем? — Она посмотрела мужу в глаза. — Он безобидный простофиля.
— Не скажи… Они всерьез сошлись с Шестаковым. Не стоит его недооценивать. Позвони ему.
Она кокетливо помахала хлястиком халата.
— Толкаешь меня в объятия другого?
— Разумеется! Иначе как ты поймешь, что я самый лучший!
Елена Константиновна игриво хлестнула его по колену.
— Думаешь, он может быть полезен?
— Кто знает, как все повернется. Люди, к которым прислушиваются Шестаковы, всегда могут оказаться полезны.
7
За четверть века город сильно изменился. Капралов помнил свое первое впечатление: из проходных дворов несло плесенью и нищетой, и казалось, что у атлантов на помпезных имперских фасадах вот-вот опустятся руки. Разумеется, сырость с тех пор никуда отсюда не делась, да и состояние дворов ему было неведомо, но когда-то широко разрекламированная кампания реставрации с двусмысленным названием «Фасады Петербурга» дала свои поверхностные плоды: Невский снова стал одной из красивейших улиц мира.
Погода для октября стояла на удивление неплохая: омерзительный ледяной ветер и гнусная зимняя темень еще не навалились полной силой, пока иными днями они лишь обещали себя, оставляя приезжему шанс насладиться прогулкой. Он вышел из Московского вокзала на площадь Восстания и побрел по проспекту в сторону Адмиралтейства. В руках его не было ничего, кроме трости зонта — в Петербург Капралов приехал на полдня.
Лучший способ почувствовать место это посмотреть на людей. Не отвлекаясь на архитектуру и витрины, он заглядывал во встречные лица. Ни одного из них он, скорее всего, никогда не увидит, все они существуют лишь миг и, поравнявшись, навсегда исчезают в неведомых измереньях. Вот, никого не замечая и тем привлекая внимание, гогочет компания студентов; вот как утята бредут за табличкой экскурсовода немецкие пенсионеры; а вот и открытка с работы — женщина средних лет беседует сама с собой. «Отстаньте от меня, — кричит и машет руками, — ничего я вам не должна!» Впрочем, возможно, что она говорит по телефону с банком. С некоторых пор, прежде чем ставить диагноз, психиатру приходилось смотреть, не торчит ли из уха проводок.
Петербуржцы бесконечно вспоминают Москву. Москвич, оказавшись в Петербурге, принимает их провинциальность за непосредственность и открытость (или просто считает непосредственность и открытость уделом провинциалов) и возвращается сюда снова и снова — напиваться, говорить глупости и терять голову. Но так же и петербуржцы едут в Москву окунуться в равнодушие и суету, которые считают проявленьем столичного шика, и поучиться искусству самомнения.
Капралов свернул на Большую Морскую и оказался на Дворцовой площади. Некоторое время он любовался открывшейся панорамой, потом обошел вокруг Александровской колонны и направился ко входу в Эрмитаж. В дверях он предъявил приглашение с золотым тиснением, поднялся по мраморной лестнице и вскоре достиг цели путешествия.