Он раздраженно дернул галстук и начал заново.
— По-вашему, с этим нужно смириться? Нет-нет, не говорите ничего, это риторический вопрос… Что у вас случилось, что нельзя было по телефону?
— Знаете, да, случилось… Вы крепко стоите?
— Переходите к делу.
Капралов потерся спиной о притолоку и с расстановкой произнес:
— Судя по всему, наша матрешка это императорское яйцо Фаберже за девятьсот четвертый год.
Шестаков повернулся всем телом. Его руки застыли на узле.
— Как вы узнали?
— Догадался. А потом посмотрели в архиве, который Жуковский купил. Там упоминается дерево, из которого оно сделано.
— Ну и ну… Что думаете делать? Он уже что-то предлагал?
— Да, предлагал… И очень настаивал… Тут, видите ли, какое дело… Мне пришлось рассказать про вас. Он сразу сказал, что будет счастлив помочь найти национальное достояние и тому подобное…
Леонид Сергеевич усмехнулся.
Капралов открыл портфель.
— В общем, поэтому я и пришел. Похоже, надо ее вернуть.
Он достал матрешку. Шестаков опустил руки и отступил назад.
— Понимаю… Но это вряд ли. Вернуть, конечно, придется. Только, как верно заметил Жуковский, не мне, а государству. И мы отложим это на после выборов.
— А вдруг я с ней что-нибудь сделаю…
— Не сделаете! — Шестаков хлопнул Капралова по плечу и, на ходу надевая пиджак, вернулся в кабинет. — Ничего вы с ней не сделаете. Но поосторожнее, такая вещь все-таки… Уж с собой точно не надо таскать. В банк, что ли, отнесите…
Он подошел к столу и стал собирать бумаги.
— По крайней мере, теперь ясно, зачем она понадобилась Тодасевичу.
— Боюсь, не очень…
— По-моему, все логично. Разве нет?
— Мне показалось, она ему совсем не нужна… Скорее наоборот.
— Это же он ее ищет? Кстати, как прошла ваша встреча? Вы мне так и не рассказали.
— Да, не рассказал, не о чем было. Говорит, что хочет ее на выставку везти, но по-моему, это отговорка. Думаю, он сам ничего не знает.
— И всё? Наплел про выставку, и больше ничего?
— Да, всё. В основном изображал Мону Лизу, ни да, ни нет. Сидит и улыбается.
— Ха-ха! Он такой! Но вы точно ничего не упустили? Не похоже на Владимира Михайловича, он умный аппаратчик. Я ожидал, что он все-таки что-то подбросит.
— Нет, ничего. Хотя… Знаете, меня смущает одна фраза. Ничего особенного, просто резануло слух…
— Говорите! — Шестаков посмотрел на часы.
— Он сказал, что мы сами обо всем догадаемся, что нужно быть очень толстокожим, чтобы не догадаться. Согласитесь, странный выбор слов… Ни к селу, ни к городу…
На мгновенье на лице политика вспыхнуло изумление, но тут же испарилось, и он равнодушно уточнил:
— Прям так и сказал? Нужно быть толстокожим?
— Именно так.
— А в каком контексте?
— Я спрашивал, от кого он узнал про матрешку.
— Интересно, интересно… — Шестаков направился к выходу.
— Что интересно? Вам это о чем-то говорит?
Леонид Сергеевич остановился и пристально посмотрел на Капралова.
— Нет, ни о чем, — сказал он после паузы, и Капралов почувствовал, что начинает злиться. — Думаю, вы понимаете, сейчас не самое простое время. Давайте мы это дело немного притормозим…
Он взялся за ручку двери, но Капралов опустил свою ладонь поверх его.
— Так не пойдет! Я думал, мы вместе этим занимаемся. Чего вы боитесь?
Несколько секунд они стояли, не двигаясь. Наконец Шестаков мягко улыбнулся и высвободил руку.
— Вы прям как ребенок. Все должно быть по-вашему… Я за вас боюсь, Лука Романович.
9
— Ты сам-то веришь, что это совпадение? — спросил Шмулевич, сияя пьяненькими глазами. — Я правильно понимаю: идешь ты такой со своей больной в музей узнавать про матрешку, а там ни с того ни с сего выясняется, что все это время у нее самой хранилась ее часть?
Кроме Шмулевича, анестезиолога-реаниматолога, мужчины неопределенного возраста, не столько за счет своего вида, сколько по причине отношения к жизни умеющего казаться лет на десять-пятнадцать моложе, за накрытым столом в гостиной у Капралова сидели его начальница Петровская с супругом Владиленом, школьный друг Иннокентий Самохвалов, журналист-надомник, именующий себя «распределенным ресурсом», — с подругой, и Ленка Писецкая. Петровская, полная дама пятидесяти шести лет, была более увлечена закуской, нежели разговором, и лучше всего откликалась на время от времени возникавшие в паузах тосты. Ее муж, которого вернее было бы назвать ее спутником, так как все его движенья и помыслы вращались вокруг жены, за исключением реплик вроде «еще винегрета, дорогая?» и «обязательно попробуй лосося, объеденье!», не произнес за весь вечер ни слова. Наблюдая за почти ритуальной методичностью, с которой тот откармливал жену, Капралов даже подумал, что он преследует какую-то одному ему ведомую цель. Самохвалов, приглашенный скорее по привычке да еще чтобы разговор не крутился вокруг одного лишь безумия, увлеченно слушал историю про матрешку.
— А по-твоему, лучше думать, что это кто-то подстроил? — парировал Капралов. — Интересно, кто?
Шмулевич пуще прежнего сверкнул глазами.
— Какой хитрый! А Алевтина Егоровна меня сразу и упечет, да, Алевтина Егоровна?
— Как рождественского гуся! — подтвердила Петровская. — Бред преследования!
— Ну, а что же дальше? — нетерпеливо вмешался Самохвалов.
— Дальше? — неуверенно переспросил Капралов и слегка мотнул головой, чтобы протрезветь. — А дальше пока ничего.
— Черт, а я-то думал! — возмутился журналист. — А что подсказывает писательское чутье?
— Не знаю, — просто сказал Капралов.
— Ну, где ты хоть эту матрешку взял?
— Подарили… Ничего в ней такого нет. Я лишь хотел рассказать, какие бывают совпадения.
— Заинтриговал и сразу на попятный, — обиделся Самохвалов.
— Это не совпадения, — сказала Елена Константиновна. — У нас все непонятное — совпадение. Потому что другой вариант это бред преследования. — Она бросила короткий взгляд на жующую толстуху.
— А что же тогда? — ехидно осведомился Шмулевич. — Провидение? Очень современно…
— А-а-алик… — укоризненно осадил его Капралов.
— Подожди, Лу, — попросила Елена Константиновна. — Я понимаю, коллега обостряет. Тем интереснее. А ведь он, по сути, прав. Мы не оставляем себе никаких других объяснений, кроме иронии. Почему бы и не провидение?
— Ну, хорошо! — воскликнул Самохвалов. — Сейчас это не важно. Ведь если ты сотрешь ее личности, то никогда не узнаешь, куда делась самая маленькая.
— Пупсик, — машинально уточнил Капралов.
— Да, куда девался этот пупсик! Кто его взял и почему? Может, хоть стоит подождать?
— И навредить пациенту? Матрешка это хобби. А Раиса — работа. Что по-твоему важнее?
— Ты так уверен, что ей навредишь? — спросила Елена Константиновна. — На Западе это уже не считают заболеванием. Люди после терапии нормально живут с несколькими личностями. Может, стоит спросить их всех?
Петровская отложила вилку.
— Вы, Елена Константиновна, мне тут молодежь не смущайте, — сказала она, грозя указательным пальцем. — У вас, конечно, прогрессивные методы, но есть план лечения. Да и стандарты пока никто не отменял. Правда, Лука Романович?
Капралов молча кивнул.
— А давайте-ка выпьем! — сменила тему Алевтина Егоровна и быстро прочертила взглядом линию между своим пустым бокалом и глазами мужа; тот сразу уватился за бутылку. — За нашего именинника, Луку Романовича! Человека многогранных талантов!
— Почему одна? — тихо спросил Капралов, подойдя к Елене Константиновне. Она стояла перед шкафом и смотрела на царскую матрешку.
— Миша занят очень. Работа. Просил извиниться. Я так хотела вас познакомить. — Она провела пальцем по стеклу. — Красивая какая. Кто-то из пациентов подарил?
— Только никому не говори. Шестаков. Но я ее верну.