— Да, да, да, — зашелестели доверенные лица.
Человек внизу тем временем взошел на помост рядом с трибуной, на которой, только теперь заметил Капралов, в шеренгу стояли все семь частей царской матрешки. Он отечески улыбнулся залу, обвел ласковым взглядом галерею, коротко кивнул нескольким особо приближенным и медленно собрал матрешку.
— Надеюсь уважать и охранять права и свободы человека и гражданина, соблюдать и защищать Конституцию, защищать суверенитет и независимость, безопасность и целостность государства, верно служить народу!
Зрители зааплодировали.
Он вернул матрешку на трибуну и замер. В наступившей тишине кто-то прочистил горло; будто пауза между мизансценами, когда рабочие уносят ненужные стулья, зрители меняют позу, а главные герои цепенеют, притворяясь невидимыми.
Плут Кратович был завзятым театралом, он даже собирал театральные программки. Ему нравилось раствориться в темноте зала и смотреть на актеров: как самые талантливые умеют вытеснить без остатка свою личность и поместить на ее место иную, подчас более интересную. Но все же их игра была вторичной, как не была главной и пьеса: угадать замысел скрытого за кулисою режиссера казалось куда более интересным. Когда-то он даже представлял себя глядящим оттуда на профили и спины актеров, шевелящим вместе с ними губами.
Однако в последние годы он все чаще ощущал себя не Карабасом-Барабасом, а кем-то из его кукольной труппы, чем-то совсем противоположным, например, Пу И, последним императором Китая, игравшим свою написанную другими роль: он все чаще находил себя шевелящим губами не за кулисою, а на сцене, окруженным лишь невидимыми суфлерами. И хуже всего было то, что он не вполне понимал смысл слов, которые повторял.
Впрочем, хуже было не для него. Ему было все равно. Плут Кратович получил от жизни так много (вернее сказать — он получил от нее всё), что в конце концов делегировал другим даже свое желание хотеть. Единственное, что ему теперь оставалось, это ждать, когда они захотят для него покоя.
Выждав, Плут Кратович снова взял матрешку и повернулся к зрителям.
— Спасибо! — воскликнул он.
— Что происходит? — прошептал Капралов. — С кем он разговаривает?
— Он передал себе матрешку, — пояснил сосед. — Он един в двух лицах.
— А почему он сказал «надеюсь», а не «клянусь»?
— Это он нынешний говорил себе будущему. Клясться он будет на инаугурации.
— А-а-а… — ничего не понял Капралов.
Плут Кратович рассеянно поставил матрешку на место и ушел, а остальных позвали в Георгиевский зал на фуршет.
— Добрый вечер, Лука Романович, — тихо обратился к Капралову интеллигентного вида мужчина с неприятной улыбкой, когда кто-то начал очередной торжествующий тост. — Хочу вас поблагодарить.
— За что? — удивился Капралов.
— За помощь, мы ее ценим. Без вас это событие вряд ли бы состоялось.
— Но я…
— Да-да, знаю! Но все же позвольте мне судить самому. Янис Иванович Куницын, — представился он, но руку не подал.
Капралов осторожно кивнул.
— У истории есть логика, Лука Романович, и не в нашей власти ее изменить. Однако в нашей власти объяснить ее остальным.
— Объяснить?..
— Конечно. Этим мы здесь скромно занимаемся. Вы не согласны?
Капралов пробурчал что-то неопределенное. Его согласие или несогласие не меняло порядка вещей, хорошо известного им обоим.
— Поток истории увлек вас, Лука Романович, он нашел вам применение, о котором вы и не мечтали.
— Не очень приятно, когда тебя используют.
— Кому как. — Куницын обвел бокалом закусывающих, половина которых пыталась украдкой поймать его взгляд. — Любой был бы счастлив оказаться на вашем месте.
Он отыскал глазами Толстокожина и сделал едва заметное движение головой. Повинуясь этому почти телепатическому сигналу, Вениамин Эдуардович поспешно приблизился.
— Поеду в штаб, — сказал Янис Иванович, — поступают первые результаты. А вы покажите нашему Луке Романовичу матрешку. — Он повернулся к Капралову. — Вы ведь этого хотели?
— На самом деле я… — начал тот, но Куницын уже шел прочь.
Они вышли на улицу. Всем своим видом она опровергала легенды о бескрайних московских пробках — в этом сердце города не было ни машин, ни людей. Кремлевский дворец и золотые купола соборов сияли в свете прожекторов. Глядя на них снизу вверх, Капралов почувствовал себя внутри коробки шоколадных конфет.
— Заместитель отнес ее обратно, но здесь всё рядом. — Толстокожин указал на желтое здание по другую сторону Ивановской площади и направился к его входу.
На втором этаже они остановились перед дверью с табличкой «Консультанты».
— Вся эта сторона коридора — мой отдел! А тут у нас комната для внештатников.
Толстокожин вошел внутрь и зажег свет.
— Кто нам только ни помогает — и психологи, и физики, и даже, вы не поверите, экстрасенсы! И все они приходят сюда. Тут наш инкубатор идей, святая святых, если хотите.
Он не стал задерживаться у заполняющих комнату странных предметов — медного перегонного куба; банок с заспиртованными кусками плоти; радиоприемника VEF; утыканного иголками Кена; кислородной подушки с облупившимся баллоном; чучела лабораторной мыши; метровой длины пульта для телевизора; искусственного коленного сустава; розовой ростовой куклы слона; обмотанной портняжным метром кружки Эйсмарха; карты звездного неба с мишенью для дартс в Рыбах; барабана «Спортлото» с надписью «6 из 45», — вместо этого Толстокожин устремился к витрине в дальнем углу.
На полке с метрономом, мемуарами Киссинджера, буклетом о Фиджи, коробкой каминных спичек и миниатюрной Эйфелевой башней на усыпанной бриллиантами золотой подставке стояла царская матрешка.
Толстокожин отодвинул стекло.
— Берите, не стесняйтесь, теперь можно!
— Значит, и подставка сохранилась… — пробормотал Капралов.
— Разумеется! Собственно, с нее все и началось. Это она навела нас на мысль заняться матрешкой.
Капралов протянул руку.
— Аккуратно, она на штырь надета.
Он снял матрешку с подставки и стал разбирать: Николай с полковничьими погонами, Александра Федоровна с печальными глазами, четыре одинаковые дочери и последним Раисин пупсик. Он выстроил их по росту и спросил:
— Так что же царь в нее вложил?
Толстокожин колебался. Было видно, как его распирает сказать, но выпитое шампанское улетучивалось, и проснувшаяся осторожность боролась с кичливостью. В конце концов осторожность победила.
— Теперь это не имеет значения. Дело сделано. Да у вас и допуска нет. Государственная тайна. Простите, не имею права.
Ну вот и всё, с грустью подумал Капралов и стал складывать матрешку.
9
За неделю многое изменилось: в понедельник началась настоящая весна, и люди стаскивали с себя пальто прямо на улице; во вторник между Профессором и Толяном, к изумлению Капралова, обнаружилось нечто, похожее на дружбу; в пятницу подал в отставку Куницын и многие другие (наверняка среди них был и Толстокожин — даже он вряд ли сомневался в будущем отдела фантазий при новом президенте). Тогда же Тодасевич зачем-то прислал поздравительную телеграмму.
Капралов, казалось, позабыл и о матрешке, и о данном Денису обещании во всем разобраться, и о своей недописанной книге и даже старался не замечать охватившей всех эйфории. Он ходил на работу и беседовал с пациентами. Ночь на понедельник он, правда, не спал и под утро, когда все стало понятно, написал смс — «Поздравляю. Вы молодцы». Но не отправил.
Он встретил множество людей, побывал на другом конце света, но так и не раскрыл тайну матрешки. Ему хотелось забыть про год, прошедший между знакомством с Денисом и победой его отца на выборах президента. Однако ему напомнили.
В субботу он вернулся с прогулки, пообедал и собирался вздремнуть, но не дошел до дивана: за стеклом шкафа в гостиной, где еще недавно стояла матрешка, белела прислоненная к стенке визитная карточка. Капралов потряс головой, несколько раз глубоко вдохнул и под тисненным золотым орлом прочитал — Шестаков Леонид Сергеевич. Он смотрел на карточку, силясь что-нибудь понять, но лишь разозлился.