– Ясновельможный пан посол, – велеречиво начал перетолмачивать Лопатин, – выражает свое несказанное уважение к вашему королевскому высочеству, а только никак не может уразуметь, в чем причина вашей немилости, ибо картинки сии видит впервые и не знает даже, что на них написано.
– Врет, каналья!.. – прошептал Владиславу на ухо стоящий подле Казановский.
– Более того, – продолжал толмач, вероятно смекнувший, что говорит фаворит королевича, – в Москве мало кто знает этот язык, а потому вряд ли могли написать на нем что-либо.
– Зато ваш герцог прекрасно на нем изъясняется, – саркастически воскликнул пан Адам.
– Чего он там лопочет?.. – тихонько спросил дьяк.
– Говорит-де, что государь наш мог это написать.
– Тьфу ты, басурманин, – чуть не сплюнул на глазах королевича Ртищев. – Ивану Федоровичу что, делать больше нечего, как всякую неподобь малевать?
– Ясновельможный пан посол, – снова начал Лопатин, – говорит, что наш государь превзошел многие науки и всяким языкам разумен, однако в таком неподобном деле, как малевание бесовских картинок, николи замечен не был!
– Ну, это еще ничего не значит, – вкрадчиво промурлыкал на ухо королевичу пан Адам, – у этого герцога столько разных талантов, что обо всех вряд ли знает даже его родная мать!
– Чего он там шипит-то? – тихонько переспросил не расслышавший его дьяк, – вот же язык у людей – шипят, будто, прости господи, полозы!
– Да хвалит царя нашего, – пояснил толмач, – сказывает, разумен больно.
– Что есть – то есть, – довольно закивал Ртищев, – ты скажи ему, что он еще и миролюбив и хочет решить все полюбовно. Дескать, мы вас не знаем и вы нас не видели. Вот вам бог, а вот и порог! Пусть только пленных вернут.
– Ясновельможный пан посол… – начал было Лопатин, но Казановский перебил его:
– Послушай, как там тебя – ваша псячая мова не так уж сильно отличается от нашего христианского языка, чтобы вы не могли нас понимать! И если вы с этим напыщенным болваном думаете, что можете безнаказанно морочить нам голову, то сильно заблуждаетесь! Не будет вам ни мира, ни пощады, пока не покоритесь нашему всемилостивейшему господину королевичу Владиславу!
– Чего он там толкует?
– Ругается, – невозмутимо пожал плечами толмач, – сдавайтесь, говорит, либо живота лишитесь!
– Как обычно, значит, – вздохнул дьяк, – ну и ладно, пора и честь знать! Так ему и скажи.
– Государь, – обратился тем временем к Владиславу Казановский, – московитов нельзя выпускать! Они наверняка разнюхали все о наших приготовлениях и непременно донесут герцогу о них.
– Но это же послы! – возмутился было королевич, но пан Адам поспешил его успокоить.
– Нет, это ваши подданные, – возразил ему шляхтич, – они почти наверняка присягали вашему величеству вместе со всеми, а потом изменили. К тому же нет никакой нужды заковывать их в кандалы. Достаточно приставить к ним охрану и взять с собой, а перед стенами Москвы отпустим! Пусть сообщат наш ответ узурпатору.
– А ты, оказывается, можешь быть коварным, мой друг, – улыбнулся Владислав.
– Для вашего величества я могу быть кем угодно! – поклонился фаворит.
– Скажи королевичу, что неладно делает! – воскликнул посол.
– Я же говорил, что ты все понимаешь! – с гаденькой улыбкой отвечал ему Казановский.
Через несколько минут после того как послов увели, в покои вошел гетман. Владислав сам даровал ему право входить без доклада, но на этот раз немного поморщился от бесцеремонности старого солдата.
– Я слышал, что ваше высочество приказали арестовать посла и его людей? – без предисловий начал Ходкевич.
– Мы полагаем, что они шпионы… – начал было Казановский, но гетман прервал его:
– Молодой человек, я разговариваю с королевичем!
– Я совершенно согласен с паном Адамом, – поспешил заступиться тот за своего любимца, – кроме того, они не арестованы. Им всего лишь временно отказано в возможности вернуться.
– А какая разница?
– Как только мы окажемся у стен Москвы, я отпущу Ртищева и его людей.
– Если бы речь шла только о московитах, я бы согласился с этой мерой, – задумчиво сказал Ходкевич, – однако герцог Иоганн Альбрехт – имперский князь и рыцарь! Такое обхождение с послами может его оскорбить.
– А разве он не убил Чаплинского, посланного к нему королем Сигизмундом?
– Наглая ложь! – отрезал гетман. – Чаплинский погиб во время честного поединка, через полгода после его посольства. К тому же он был дурак и имел неосторожность оскорбить герцога. Поэтому я в очередной раз вынужден предостеречь ваше высочество от столь опрометчивого шага.