Увидев там набирающую воду дворовую девку, он велел ей дать ему умыться. Холопка послушно взялась за ведро и принялась плескать княжичу в подставленные ладони. Наблюдая, с каким удовольствием он умывается, плескаясь и фыркая, девушка не смогла удержаться от смешка. Дождавшись, когда Щербатов умоется, она опрометью кинулась в терем, а через минуту вернулась с вышитым рушником и подала ему утираться. Затем, вновь наполнив ведра, зацепила их коромыслом и, одарив гостя на прощанье улыбкой, пошагала к себе. Дмитрий невольно залюбовался ее походкой, но едва она скрылась из глаз, вспомнил, что у него много дел.
– Ты уже встал? – спросил его донельзя довольный Лыков.
– Да, дядюшка.
– Ну и славно, поедим, что бог послал, да поедем в кремль, а то все пропустим.
– Чего пропустим-то?
– Много будешь знать – скоро состаришься.
Быстро проглотив немудреный завтрак, боярин и княжич сели на лошадей и отправились в путь. Впереди них, размахивая плетью, скакал холоп, и многочисленные прохожие еле успевали расступаться. Перед воротами им преградили бердышами дорогу стрельцы. Лыков вздумал было ругаться, но рослые бородачи стояли молча, не обращая внимания на его гнев. Наконец, появился начальный человек и зычно спросил, какого им рожна надобно.
– Да ты что, пес, осатанел? Боярин князь Лыков перед тобой!
– Не лайся, господин, я на службе.
– Так что с того?
– В росписи о караульных и гарнизонных делах сказано, что посягающий на часового все равно что на царскую особу злоумышляет!
– Есть такое… – шепнул боярину Дмитрий.
– Ишь ты, – покрутил головой боярин, – да кто на тебя посягает, кому ты нужен! Меня в думе ожидают, а ты со своими людишками не пускаешь, а стало быть, государеву делу противишься!
– Приказ такой, никого не пускать!
– Случилось чего? – заинтересованно спросил Борис Михайлович.
– Не ведаю, боярин, мы только вчера с Ярославля пришли, а сей день нас на часы поставили и никого пускать не велели.
Пока они так препирались, показался какой-то подьячий с толстой книгой под мышкой и пером с вапницей в руках. Мельком взглянув на Лыкова, он шепнул пару слов старшему стрелецкого караула. Выслушав его, тот сразу сменил гнев на милость и, обозначив поклон, сказал:
– Не гневайся, князь, служба такая. Можешь проехать.
– То-то же!.. – пробурчал князь и ударил каблуками бока коня.
Миновав ворота, он развернулся к княжичу и недоуменно спросил:
– А чего это они из Ярославля, а кафтаны московские?
– Указ царский, – пожал плечами Дмитрий, – теперь велено во всем царстве одинаковую форму иметь. У стрельцов кафтаны красные, драгун – синие, пушкарей – черные, а солдаты в зеленом сукне ходить будут.
– Это же сколько деньжищ надо… – неодобрительно покачал головой боярин.
– Так не сразу, многие пока то, что есть, донашивают, а тут, видать, в Москву едучи, принарядились.
– Ну-ну, – криво усмехнулся дядюшка, – поигрался, значит, напоследок.
Внутри им снова преградили дорогу, но сей раз караульные узнали и Лыкова и его спутника.
– Щербатов, ты отколе взялся?
– Грамоту от воеводы привез!
– Царю?
– Нет, в приказ.
– Понятно, дорогу-то не забыл еще?
– А что, государь в кремле? – осведомился у караульных боярин.
– Не ведаю, господин.
Непонятно чему улыбнувшись, князь соскочил с коня и, махнув на прощанье Дмитрию, не теряйся, мол, двинулся к красным сеням. Палата, в которой собиралась Боярская дума, была уже почти полной. Князь с достоинством прошествовал к своему месту и опустился на лавку. Раньше они стояли вдоль стен, и бояре постоянно ругались друг с другом из-за мест, ибо каждый почитал себя самым родовитым и достойным, а потому не желал садиться ниже других. Однако когда государь вернулся из смоленского похода, он не стал терпеть этих склок и велел палату перестроить. Теперь лавки стояли в три ряда, полукругом окружая трон. Первый ряд был предназначен для дворян, на втором помещались окольничие, а на самом верхнем и неудобном сидели бояре. Для думных дьяков были устроены скамьи со столами по правую и левую сторону от царского трона. Если государь был в отъезде, то заседания должен был вести назначенный им боярин, и тогда для него ставили отдельное кресло.
– Что обсуждать-то будем? – осведомился Борис Михайлович у Хованского.