— Где брат мой? — вопросил княжич; он оглянулся на дно минувшей ночи, а, оглянувшись, сразу устрашился и разгоревшейся поутру за плечами отца погребальной крады, в которой любой от Турова рода уже мог кануть так же легко, как и в глубину ночи.
— Разве ты сторож брату своему? — весело вопросил Стимара отец.
Глаза князя были совсем не такими, как раньше — они стали не глубже самого утра, ясного и молодого, как первый лед на реке.
— Твой брат Коломир — князь отныне! — рек отец. — Рать под ним. Найдешь брата не в Доме, а в граде, ибо на нас пришли хазары. Мы же с тобой ныне здесь, За Тремя Межами, и я отдаю за тебя виру, как велел мне старый Богит.
— За Тремя Межами? — изумился Стимар и огляделся вокруг.
Тут и стали сходиться к нему со всех сторон уцелевшие радимичи Лучиновы и вятичи Переславские. Лучиновых вел сам князь, потерявший руку в ночной огненной сече с Туровыми. Пустой и затвердевший от крови рукав его был разрезан надвое и туго завит косою. Многочисленных прежде вятичей, оставшихся ныне вдесятеро меньше, чем Лучиновых радимичей, вел их княжич, который накануне рассек мечом чрево древнего жилища. Он был весь от темени до пят обмыт и запечен в крови родичей, однако сам оказался тем новым утром цел и невредим. Никто из пришедших инородцев не держал на Турова князя Хорога зла, ибо все сошлись теперь За Тремя Межами.
Было такое место между северских, радимических и вятских земель, куда еще до начала времен — когда земля была не ровной, как вспаханное поле, а одной-целой горой, — скатился огромный камень. Волхвы вещали, что на исподе того камня написано имя князя, которому никогда нельзя возводить на этом месте свой град и кремник посреди града. Имени того князя никто не знал, потому что некому было перевернуть камень исподом к свету, ибо так и не отыскалось такого могучего богатыря. Потому и сам вещий камень, и вместе с ним всю землю на тридцать шагов в стороны годную для возведения начального кремника, никто себе не взял и ни у кого никогда не отбивал. На этом месте, названном За Тремя Межами, роды и племена рядились, вороша свои распри и обиды, словно угли, которых торопят скорее прогореть.
Впервые от века За Тремя Межами разгорелась великая крада.
Догадался княжич, что встреча с отцом будет короче рассвета. Девять лет назад отец провожал его в дальнюю дорогу, а ныне отец оставил сына Зе Тремя Межами лишь для того, чтобы тот, в свою очередь, проводил его в дорогу самую короткую — от земли до крады.
Тоска стиснула сердце Стимара, словно рукоять меча.
— Отец! Не тебе, а мне самому полагается отдать виру, — рек он. — Во мне зло. Богит ведал.
— Богит ведал, — отозвался князь-воевода на слова сына, и через его лоб, сверху донизу легла глубокая морщина, напомнившая Стимару выгоревший Лог. — Правда стала за ним. Ночью, по дороге, он попал мне в правый зрачок, как еловая иголка, и я не мог избавиться от него, пока не узнал всю правду.
— Я поднял руку на брата, — больше ничего впереди не страшась, как ему и велел накануне старый Богит, сказал отцу Стимар. — С меня полная вира.
— Не ты виновен, сын, а я. Ты смог своей волей запретить себе, ты поборол чужую силу, которой я не ведал, — так рек своему сыну За Тремя Межами пред вятичами и радимичами северский князь-воевода Хорог. — Я желал твоей власти над царством ромеев. Я отправил тебя в Царьград. Я не ведал и не сдержал чужой силы. Богит рек: в Царьграде, как в самом румяном яблоке, завелся червь-змея. Червь ужалил тебя, и ты вернулся с испорченной кровью. Теперь ты очищен. Богит открыл мне зеницу. Нет вины за Лучиновыми. Нет вины за Переславичами. Есть моя вина, Турова князя, перед иными родами и перед богами. И ныне ляжет за тебя моя вира. Только здесь, За Тремя Межами, отныне и навек — предел пролитой крови. Иди за братом, Стимар. Отныне он — истинный князь, а ты — молодший. Стой ныне, где стоишь, и не отворачивайся. Ты должен видеть, как я кладу полную виру. Прощай, сын!
Порывом ветра пронеслось его прощание — ни ухватить, ни вернуть.
— Прощай, отец! — невольным эхом откликнулся княжич.
Тоска все держала его сердце, как рукоятку меча. Княжич знал, что ныне, ради своего рода он должен побороть пред иными родами, как ночью перед своим братом, и эту последнюю силу — силу своей тоски.
Князь-воевода Хорог повернулся от сына к огню и вошел в пламя крады так же легко и вольно, как он всегда по весне уходил на Поле, оставляя за собой уже на закате своего прощального слова только пустую дорогу, обрывавшуюся далеко-далеко, на лезвии земного окоема.
Пламя разверзлось перед волей отца, а замкнулось за ним так же, как судорожно закрывается веко от попавшей в зеницу соринки.