Однако в своих предположениях юноша ошибся – Маметкул с Хаимчи‑беем не целовались, лишь потерлись носами, да похлопали друг друга по спинам, после чего главарь банды вновь махнул рукою на пленников:
– Якши полон!
– Якши, якши, – недоверчиво ухмыльнувшись, Хаимчи‑бей что‑то отрывисто произнес.
Маметкул кивнул и, оглянувшись на своих бандюков, прищелкнул пальцами. Бандиты словно того и ждали – враз накинулись на пленников, пинками заставили встать и выстроиться на поляне в одну линию.
Дождавшись, когда уляжется суета, Хаимчи‑бей в сопровождении Маметкула прошелся вдоль шеренги, внимательно осматривая каждого пленника. Некоторых отводили в сторону, а кое‑кого – маленьких детей и одну женщину – оставили на месте. Девушек раздевали, но толстяк смотрел и ощупывал их без всякой похоти, а так, словно бы выбирал лошадей, даже заглядывал в рот – считал зубы. Ну, понятно – вот он, главный‑то людокрад – перекупщик. Только вот средство передвижения у него, мягко говоря, не очень. А может, это специально такая телега – по лесам да болотам ездить? Может…
Дошла очередь и до Лешки. Подойдя к юноше, Хаимчи‑бей ощупал мускулы и велел открыть рот – тоже еще, стоматолог нашелся!
– Родители живы?
– Сирота я…
– Плохо. Ты кто есть? Селянин? Мастеровой? Воин?
– Тракторист я, – Лешка пожал плечами. – Селянин… ну, и мастеровой.
– Какой ремесло знаешь?
– Трактора могу ремонтировать. Сеялки, бороны, плуги…
– Якши!
Работорговец кивнул Маметкулу, и Лешку отвели в сторону, где уже находились здоровенный бородач, монах, две девушки и трое парней. И что бы все это значило? Ну, догадаться нетрудно.
Хаимчи‑бей между тем остановился напротив Ондрейки. Велел снять рубаху, внимательно осмотрел, ощупал и, задумчиво почесав голову, махнул рукой. Лешка обрадовался – парня отвели к ним.
Хаимчи‑бей с Маметкулом отошли к повозке и принялись азартно кричать, то и дело яростно сплевывая в траву. «Торгуются», – догадался Лешка и тоже сплюнул. Ну, дожили – в родной стране уже людей ловят да продают, словно скот. Докатилась Россия‑матушка! Какие там, на фиг, права человека!
Люди работорговца тем временем вырубили в рощице несколько стволов – не толстых и не очень тонких, – к которым и привязали попарно пленников. Вот так‑то! И сам иди и ещё груз тащи – тут уж точно не сбежишь, при всем желании! Лешка даже слово подходящее вспомнил – ярмо. Ну, точно – ярмо. И все это в двадцать первом веке делается, можно сказать, в самом сердце России! Ну, российское правительство, ну, чмыри чертовы!
Выстроенных друг за другом пленных, только что купленных толстяком Хаимчи‑беем, погнали вслед за повозкой. Арба – вот как она называется, вспомнил Лешка и чуть было не споткнулся, услыхав позади жалобный, резко оборвавшийся крик. Потом еще один, и еще… И тишина… Лишь заржали кони.
Неужели они…
– Не отставать, – обернувшись, предупредил работорговец. – Отстающих мои воины будут бить плетками. Кто упадет, выбьется из сил – сам виноват, мне не нужны слабаки.
Лешка угрюмо вздохнул – понятно… У реки стоял целый караван из таких же, сцепленных друг с другом попарно пленников. Молодых мужчин, стариков и маленьких детей почти не было, в основном – подростки да женщины. Лешка насчитал около пятидесяти пар. Сто человек! Однако!!! Это что же такое делается‑то, а?!
Нехорошее, невероятное предположение вдруг возникло в его голове, оформившееся в догадку к вечеру, когда Хаимчи‑бей велел устраиваться на ночлег. С измученных пленников сняли бревна, и Лешка устало повалился в траву. Сабли, невероятная жестокость, странная одежда. Полное отсутствие шоссейных и железных дорог, даже ни один самолет в небе не пролетел, а они уже немало прошли, считай, целый день перли! И странные речи монаха и Ондрейки – цари какие‑то, Ахметы‑Мехметы… Если представить на миг, что… Нет, не может быть! Невероятно!
Лешка обернулся к напарнику:
– Не спишь, Дюшка?
– А?
– Какой сейчас год?
– Год? Что за год? Ах, лето… Ну, это я знаю, в церкви учил – лето шесть тысяч девять сотен тридцать девятое от сотворения мира!
– Какое – какое? – с досадою переспросил Лешка. – Ты, случайно, Андрюшенька, белены не объелся?
– Не объелся, – усмехнулся отрок. В блестящих глазах его отражались огни горящих костров. – Где тут белену‑то сыщешь?
– Но шесть тысяч какой‑то там год – это уж слишком! Что ж мы, по‑твоему, в будущем, что ли? Ничего себе, будущее! А… – Лешка вдруг вспомнил дачницу Ирину Петровну. – Вы ведь, верно, мыслите совсем по‑другому…
– По‑другому? – удивленно переспросил Ондрейка. – Ты из немецких земель, что ли? А ведь говорил – мценский. Ой! Так Мценск ведь под Литвой! Быстро ж вы русские лета забыли, даже и время, как немцы определяете.
– Дак какое сейчас лето… ну, по – немецкому?
– Вот, пристал! Будто сам не помнишь… От Рождества Христова?
– Ага, вот‑вот, – Лешка напрягся. – Именно – от Рождества Христова.
– Сейчас сочту… Ммм… Значит, от этого отнять столько‑то… будет… Одна тысяча четыреста…
Глава 4Август 1439 г. Ордынские степиДИКОЕ ПОЛЕ
По своему обычаю, ордынцы на обратном пути в степи «много зла учинили земле Русской». Улу‑Мухаммед, по словам летописца, «множество людей пленил, а иных иссек».
В. Каргалов. «Русь и кочевники»
…Тридцать девятый!
Е – мое! Да как же такое вообще быть может?! – А ты, Дюшка, не врешь часом?
– Вот те крест! Ой, не перекреститься‑то – руки связаны. Ну, ей‑богу! А чего ты сам‑то? Запамятовал иль неграмотный?
– Запамятовал, – усмехнулся Лешка. – А насчет грамоты – еще пограмотней тебя буду. Как думаешь, чего с нами сделают?
Ондрейка вздохнул:
– Тут и думать нечего – в рабство погонят. А куда попадем – не знаю. Скорее всего – в Крымскую Орду, а может, и к ногайцам или в Кафу. В Кафу – лучше всего – там знающие сапожники требуются. Этак лет пяток поработать – можно и на волю выкупиться, свою мастерскую открыть.
– Экий ты меркантильный, – неприятно поразился Лешка. – А как же родина, родной дом?
– А нет у меня теперь ни родины, ни дома, – отрок отозвался кратко, со злостью. Потом, чуть помолчав, пояснил:
– Родители давно померли, Миколу – мастера убили – и кому я теперь нужон? На что жить? В закупы к какому‑нибудь боярину податься? Да ни в жисть! Я уж и с детства привык на себя работать, тако и буду. В Орде, говорят, хороших мастеров ценят.
– А ты – хороший? – Лешка поддел собеседника.
– Да уж неплохой, – огрызнулся тот.
Юноша задумался: выходило, что этому прикольному пацану‑сапожнику случившееся вовсе не смертельно, а даже и вовсе наоборот – можно сказать, начало карьеры. Ишь, прыткий – захотел свое дело открыть. Хотя, может, так и надо? Заниматься своим делом несмотря ни на что.
– С детства помню, плохо мы жили, немирно, – тихо продолжил Ондрейка. – Князья‑то дерутся, а нас жгут, палят, убивают не хуже поганых татар. То Василий Васильевич налетит, князь Московский – на оброк поставит, то вдруг соперник его, двоюродный братец Дмитрий Шемяка с отрядом объявится – платите, мол, мне – я главнее, а то их чертов родственничек Сигизмунд Литовский под свою длань заберет, а длань у него дюже тяжелая и даже к своим боярам немилостива. Ну, это жизнь разве? Одно разорение. Вот, может, в Кафе повезет. Господи, только б в Кафу пригнали, только б в Кафу!
– Что за Кафа такая?
– Ну, сразу видно – неграмотный, а говорил! Кафы не знаешь! Город такой, навроде Сурожа, только еще богаче. Про фрязинов слыхал?
– Нет…
– Тьфу ты, неуч! – Ондрейка явно озлился. – Вот как с тобой говорить? Фряжской земли он не знает. Про папу римского хоть ведаешь?
– Про папу – ведаю, – обиженно отозвался Лешка. – Священник такой.
– Не священник, а первосвященник латынский! – наставительно произнес отрок. – Николаем зовут, папу‑то. Иоанн, царь Константинопольский с ним договоры ладит – чтоб вместях в латышскую веру верить, а за это папа ему супротив безбожных агарян турок поможет! Про турок тоже не знаешь?
– А ну тебя…
Лешка усмехнулся. Ну, ничего себе выходит – какой‑то средневековый пацан больше него во всяких делах смыслит, да еще и насмехается, гад…