Вроде и не особо торопился протопроедр – ехал, как хотелось – а все же нагнал туляков. Еще солнышко за холмами не село, а видна стала поднимающаяся за кленовой рощицей пыль. А пыль, она сама по себе не бывает, по всему ясно – возы.
Алексей пришпорил коня, птицей вылетел с поворота, упершись в вооруженную стражу. Бородачи‑купцы – с сулицами, саблями. Смотрят недобро – мол, кто таков, откуда?
– Один я. Мне б с вами до Мценска.
– С далека ль пробираешься?
– С Еголдаевой тьмы.
Бородачи переглянулись – никакие они не купцы, бороды сбрей – совсем молодые парни, приказчики:
– Инда вперед проезжай маленько, там, на третьем возу, Ермолая‑гостя спросишь. Думаю, не откажет – вчерась с Еголдаевой четверо таких, как ты, к нам пристало.
Поблагодарив парней, протопроедр погнал коня дальше, огибая вьюки и груженные объемистыми тюками телеги.
Купец Ермолай – невысокий, степенный, с морщинистым, при тщательно расчесанной бородке, лицом и прищуренным, с хитрецой, взглядом – встретил просьбу путника не то чтобы неприветливо, но и без особенной радости, проще говоря – безразлично.
– Один?
– Один, один. До Мценска, а то и раньше поворочу.
– Столоваться с нами будешь?
– М‑м‑м…
– Лучше с нами. Тогда все припасы – в общий котел, – ухмыльнувшись, Ермолай указал на сидевшего позади, на возу, крепкого рыжебородого мужика. – Алима‑артельщика видишь?
– Ну.
– Ему и отдай припасы.
Алексей так и сделал, хотел, правда, спросить про тех четверых, с Еголдаевой – да забыл как‑то. Пока с артельщиком говорил, покуда передавал продукты – забыл, а потом и не вспомнил. Не до того было – парня увидал знакомого! Ну надо же… Это ж как же? Он – не он?
Не выдержав, подъехал поближе: ну точно – он! Рыжая бородка, рыжая шевелюра – амбросиевский ведь парень‑то! Как же его? М‑м‑м… Митря!
– Здоров, Митря! Не узнал?
– Не узнал, – спрыгнув с телеги, парень сдвинул на затылок шапку и внимательно посмотрел на протопроедра.
– Ну, помнишь, я еще частенько к старосте вашему заезжал, Епифану? Почти каждый год ездил.
– Постой, постой! – На лице Митри появилась задумчивая гримаса. – Я на людей памятлив… Ха! Так ты не Олексий ли будешь?! Тот, что про Царьград разные были‑небылицы рассказывал?
– Да, Алексей я, – широко улыбнулся путник. – Ну, слава богу, вспомнил. Ты куда сейчас, не в родные места?
– Туда. – Парень кивнул и, понизив голос, поведал: – Говорят, прошлолетось все село наше сожгли басурмане. Язм‑то в отходниках был, на издольщине – в Литве избы‑хоромы рубил.
– Хо?! – неподдельно удивился протопроедр. – Так ты, выходит, что ж теперь – плотник?
– Выходит, плотник. – Митря радостно заулыбался, показав кривые белые зубы.
– А раньше, помнится, пастухом был, – хохотнул Алексей.
Старый знакомец разулыбался еще больше:
– Подпаском. Потом как‑то артельщики через село наше проходили… лета два уж тому, а то и поболе – сманили, с ними и ушел. Но все честь по чести – у старосты Епифана отпросился, оброк присылал… Посейчас вот, серебришка заробил, да решил – домой, к матушке. Избу новую срублю, женюсь… Посейчас, слыхал, отстраивается Амбросиево – краше прежнего. Говорят, церкву новую рубят, заместо старой, сгоревшей. Вот я бы тут и сгодился…
– Ты это… – Алексей огляделся по сторонам. – Меньше бы кричал про свое серебришко…
– Так я и…
– Решил, значит, на родную сторонку податься?
– Вот… решил… Слышь! – Митря резко вскинул глаза. – А давай‑ка и ты со мной, а? Человек ты всем на селе известный, не чужой, староста тебе – дружка, так и что тебе по чужедальним сторонушкам горя‑злосчастия мыкать? Оставайся у нас! Избу миром сладим, девку найдем работящую – женишься, заживешь… А?
– А что? – протопроедр поспешно спрятал улыбку. – И правда – заглянуть, что ли, к вам? Давненько не был в Амбросиеве… Вообще‑то, я в Мценск направляюсь, службишку у кого‑нибудь раздобыть… у князя, боярина, хана…
– Говорю ж – давай к нам в село!
– В Амбросиево? Хм… А и что ж? Загляну, пожалуй!
Парень явно обрадовался – все не одному возвертаться, – похлопал Алексея по спине, по плечам:
– Вот и добро, вот и славно! На родной‑то сторонушке – и воздух слаще!
На том порешив, последние дни все держались вместе – оно веселее, тем более, Митря все прямые пути к родному селу знал. Алексей‑то, конечно, хотел бы сохранить их старое знакомство – а особенно, новое решение – в тайне, так, на всякий случай, однако, посмотрев на сияющего, как медный таз, сотоварища, лишь махнул рукой – не получится. Как ни крути – не получится, не тот человек Митря, слишком уж простой, открытый – сразу видать, не служил в сыскном секрете константинопольского эпарха! Ну и ладно – сладилось, уж как сладилось – уж, казалось, и купеческие лошади знали, что Митря‑плотник нежданно земляка встретил. Ну почти земляка. И теперь вместе вернутся они в родные мценские края – в село Амбросиево, так‑то!
А ведь и вернулись! Добрались! И как ходко – с того момента, как свернули с Муравского шляха, и до того, как из‑за верхушек сосен показался сияющий крест новой амбросиевской церкви, и двух дней не прошло! Знал Митрий дороги, знал.
Староста Епифан встретил обоих приветливо, особенно, конечно, обрадовался Алексею – человеку бывалому, воинскому искусству зело обученному. Сразу, как признал, полез обниматься:
– Ну, Алексий, ну, леший… Рад, рад! Что, насовсем к нам иль брешет Митря?
Протопроедр отозвался честно:
– Пока пригляжусь.
– Ну‑ну, приглядывайся.
– А что, Епифан, по сю пору грозы здесь часто бывают?
– Да бывают, жара‑то стоит – а? Как бы стога да скирды не полыхнули – успеть бы до дождей по гумнам вывозить.
– Успеете! – стоя на высоком крыльце вальмовой Епифановой избы, Алексей откровенно любовался селом: видать, на пользу пошло прошлогоднее разорение, на пользу.
– Что татары‑то не примучивают вас?
Староста тут же перекрестился на церковную маковку:
– Да пока Господь миловал. Мы ж теперь – с год уже – под Васильем Московским, под тем, что Темным кличут. А он, после смерти Шемяки‑князя, в силу вошел.
– Ах, вон оно что, под Василием, значит.
В отличие от прошлого раза, Епифан нынче отзывался о великом князе московском вполне уважительно – похоже, село и вправду под его рукою покуда никто не доставал – ни жадные татары, ни алчные до чужого добра соседи‑рязанцы, ни сам властолюбивый князюшка. Потому вот и поднялось село – и всего‑то за год. Да что там говорить, леса вокруг много – избы руби – не хочу.
– Лес‑то теперь княжий, – вскользь заметил староста. – А князь повелел на три года нас, как погорельцев, от мыта ослобонить.
Алексей только крякнул – эк, как князь решил мудро. Сам‑то бы, наверно, и недопетрил, наверное, посоветовал кто.
Ну, под Москвой так под Москвой. Не хуже чем под Литвою или Рязанью – по крайней мере, для Амбросиева‑села.
Протопроедр потянулся:
– Что, Черное болото у вас не повысыхало еще?
– Да не высохло, что б ему пусто было, – Епифан откровенно досадливо сплюнул в разросшуюся за крыльцом крапиву. – Селетось двое телков утопло и один мальчонка, Миколаихи‑вдовицы сынок. Помнишь вдовицу‑то?
Алексей вдовицы не помнил, однако кивнул для‑ради поддержания разговора. Заночевал у старосты в избе. Выпили. Попели песен. После Митря пришел, от матери. Снова выпили. Снова попели. А потом… Потом опять выпили… потом еще… Уже и медовуха, и брага пошла… Наутро гость зенки продрал – господи, худо‑то как! Господи!
Староста с полатей слез:
– Чего Господа попусту хаешь? Мишко, лезь в подпол! – это младшему сыну. Тот и слетал живехонько, притащил корчажку. Епифан сыну щелбана отвесил – так, для порядку, чтоб место свое знал – корчажку принял, сам отпил, после протянул гостю. – На вот, похмелись.