— А ты поверишь мне, если я скажу, что люблю? — спросила Аттолия.
Вопрос был важным, и Евгенидис тщательно обдумал свой ответ.
— Я не думаю, что ты солгала бы.
— Это имеет значение? — спросила Аттолия.
— Говоришь ли ты правду?
— Люблю ли я тебя?
— Да. Так ты меня любишь? — снова спросил он.
Она помолчала.
— Когда мы открыли двери солярия три дня назад…
— Три дня? — усомнился Евгенидис.
— Три дня, — подтвердила Аттолия. — Когда мы открыли двери, то увидели выжженную дотла комнату, и тебя, лежащего на полу, может быть, мертвого, среди осколков стекла. Ты знаешь, как дорого оконное стекло?
— Да, Ваше Величество, — кротко признал он.
— Но ты не был мертв. Не разрезан на куски, не сожжен, а когда ты проснулся, твоя царица сообщила, что ты, кажется, не сошел с ума. Так ты сумасшедший или нет?
— Не больше, чем обычно, мне кажется.
— Сумасшествие думать о любви ко мне, — сказала Аттолия, и в ее голосе, обычно бесстрастном, прозвучала горькая насмешка.
Евгенидис потянулся к ее руке, но она сидела справа от него, и ему пришлось повернуться на бок. Он приподнялся на локте, но она высвободила руку и мягко толкнула его обратно на подушки. Затем она поправила одеяло и открыла обрубок его правой руки. Его протез с крючком лежал на столе в дальнем углу комнаты. Евгенидис не подался искушению спрятать руку под одеялом.
— Болит? — спросила она.
— Нет.
Евгенидис провел рукой по культе. Волдыри и мозоли исчезли. Он освободился от боли в костях и фантомной боли в кисти. Может быть, богиня заступилась за него, и боль ушла навсегда?
Глядя на его руку, Аттолия сказала:
— Это я лишила тебя руки.
— Да.
— С тех пор я живу вне себя от горя из-за своей злобы и твоей боли. Мне казалось, что я никогда не чувствовала ничего иного, но эти чувства, по крайней мере, были мне знакомы. Я не знала любви. Я не могла распознать это чувство, пока мне не показалось, что я потеряла тебя в Эфрате. И когда я подумала, что теряю тебя во второй раз, я была готова отдать, что угодно, чтобы удержать: мою веру, мою гордость и мой гнев, все ради тебя. Теперь я вижу тебя здесь и вижу все, что я сделала с тобой.
Она осторожно погладила его искалеченную руку, и он вздрогнул от ее тепла и близости.
— Ты много лет следил за мной? — спросила царица.
— Да, — Евгенидис ступил на опасную территорию.
— Видел, как я обхожусь со своими баронами и слугами, сторонниками, предателями, врагами?
Она подумала о твердости и холоде, которыми годами укрепляла свое сердце, и спросила себя, была ли то добровольно надетая личина, или эта маска стала частью ее сути? Сможет ли прорасти и выжить посеянное в ее сердце семя доброты, тепла и сострадания?
Неспособная угадать ответ, она спросила:
— Как же ты можешь любить меня?
— Ты моя царица, — сказал Евгенидис.
Она сидела неподвижно и смотрела на него, впитывая его слова, как живительную влагу.
— Ты мне веришь? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Ты любишь меня?
— Да.
— Я люблю тебя.
И она поверила ему.