Два других больших блока Манифеста 5 марта 1718 года были связаны со следствием по делам епископа Досифея и царевны Марьи Алексеевны, которую, конечно, не допрашивали с пристрастием, как остальных, но в итоге все равно примерно наказали, посадив по воле царя на несколько лет в заключение в Шлиссельбургскую крепость. В Манифесте публиковались их собственноручные показания и допросные пункты. Царь Петр лично дописал, что царица Евдокия стремилась возвратиться с сыном «царствовать» (!) по «обольщению» епископа Досифея: «…против чего она спрашивана, для чего она монашеское платье скинула, и она сказала, что как ее епископ пророчествами и видениями святых и гласами от образов подтвержал, что будет по прежнему царицею и с сыном вместе будет царствовать, и она де тому полстилась и монашеское платье скинула»{214}. Также рукой Петра добавлены слова о письме епископа Досифея, который «признал себя винна», а личное признание было достаточным для обвинения. Таким образом, обычное утешение царицы Евдокии в церкви превращалось в государственную измену. Что на самом деле думал епископ Досифей, показывают его слова, брошенные другим архиереям, лишившим его сана: «Только я один в сем деле попался. Посмотрите, и у всех, что на сердцах? Извольте пустить уши в народ, что в народе говорят, а на имя не скажу»{215}.
Поправил царь Петр и раздел Манифеста, касавшийся показаний царевича Алексея о встрече с царевной Марьей Алексеевной «не доехав Ли-бо[в]у». Царевич откровенно передавал слова тетушки, говорившей о царице Евдокии: «…забыл де ты ее не пишешь, и не посылаешь к ней ничего…», а также рассказывал, что его принудили «написать письмецо к матери». Все это царь Петр перечеркнул и вписал другое, что царевна Марья говорила ему «между иными словами» об «откровении» царицы, по которому она мечтала вернуться во дворец. И дальше все подводилось к вине в этом расстриженного епископа Досифея. «Желает государю смертного конца» правилось в более определенное — «смерти». Царь не допустил появления в тексте Манифеста разговоров своих недоброжелателей, а в них, оказывается, слова «смертного конца» были всего лишь предположением или риторическим оборотом. Далее снова высказывались мысли о возвращении царя, перед угрозой смерти, к первой законной жене. Лучше было бы, говорили в своем кругу епископ Досифей и царевна Марья Алексеевна, чтобы царь «дошел до смертного конца, или бы пришел в чювство для того, что бутто государь живет не з законною женою и о церквах не радит и народ вопиет и церковники обложены». В черновике Манифеста все, что было сказано Досифеем об «отягощении народа» и о «добродетелях к людям» царицы Евдокии, оказалось вымаранным{216}.
Таким образом, большинство обвинений царице Евдокии и ее сторонникам и «сообщникам» оправдывалось государственной целесообразностью, в которую царь Петр свято верил. Тем, кто желал царю Петру смерти (или только смел рассуждать об этом), понятно, уже было не выжить. 14 марта 1718 года в Москве собрались петровские министры для рассмотрения дел по «Кикинскому розыску» о сторонниках царевича Алексея и по Суздальскому розыску о царице Евдокии. «Птенцы гнезда Петрова», конечно, не перечили Петру I и утвердили смертные приговоры. Под приговорами стояли имена князя Ивана Ромодановского, генерал-фельдмаршала Бориса Шереметева, графа Ивана Мусина-Пушкина, генерал-адмирала графа Федора Апраксина, графа Гаврилы Головкина, Тихона Стрешнева, князя Петра Прозоровского, барона Петра Шафирова, Алексея и Василия Салтыковых{217}. К ним можно добавить имя графа Петра Толстого, ведшего розыск на Генеральном дворе в Преображенском. Казнь постигла нескольких людей из окружения царицы Евдокии — Степана Глебова, ростовского епископа Досифея, ключаря Федора Пустынного. Последнего царь лично допрашивал в день казни 17 марта, добившись собственноручно подписанного признания «о том, что бывшая царица, старица Елена, пострижена ведал, а архиерею суздальскому об ней, бывшей царице, что не пострижена, сказал, проча впредь бывшую царицу»{218}. Даже состоявшееся решение по делу не остановило следствия. На Генеральный двор продолжали привозить подозреваемых в причастности к делу царицы Евдокии, и к розыску был привлечен еще и правящий суздальский архиерей Игнатий. Но ему повезло: пока он был защищен саном, его не допрашивали с пристрастием, в отличие от расстриженного епископа Досифея, получившего перед казнью 25 ударов.