Лера смотрит мне в глаза, но я не могу вынести ни её взгляда, ни её слов, закрываю лицо руками, чтобы спрятать от неё перекошенное выражение своей паршивой физиономии…
- Не надо, не переживай… Папа… Алекс вытащит её. Он знает, как. Он всё сделает. Всё будет хорошо!
Проходит пару мгновений, и она срывается в рыдания, сдерживаемые, очевидно, не один час до этого:
- Господи, Эштон, если б ты знал, как же больно, когда с твоим ребёнком происходит такое, и ты ничего не можешь поделать, ничего вернуть, изменить уже нельзя! Веришь, всё бы вот отдала, чтоб только не случалось с ней этого! – всхлипывает. - На неё невыносимо смотреть… Тело есть, пусть и в синяках и ссадинах, а Сони нет… Нет больше моей жизнерадостной, дерзкой, всегда открытой Соняши, и никогда не будет! После таких уроков душа никогда не становится прежней… НИКОГДА! Я знаю, о чём говорю...
Самое большое наказание для преступника – услышать стенания матери. Увидеть её боль. И лучше б меня совсем не было на этом свете!
Какого чёрта я сотворил?
Молчу, потому что страшно признаться, что сделал это с ней, с ними, я – человек, которого они впустили в семью. Ещё один сын, брат, которому доверяли как себе. И я ведь знаю, что доверяли.
Она плачет. Нет, рыдает. И это слёзы убитой горем матери – так рыдала и моя мать после первой неудачной операции на моём бедре, и я ненавижу эти слёзы. Хочу, чтоб они высохли, не желаю видеть это красивое и всегда уверенное лицо так страшно изуродованным болью!
У меня язык не повернулся признаться. Вот просто не смог. Не нашёл я в себе достаточно достоинства и сил, чтобы выговорить вслух эту мерзкую правду – знаю ведь, что сделаю только хуже.
ОН – взвоет, когда узнает, что это был я. Я – тот, кто жестоко насиловал его девочку, наставил ей синяков, лишил её девственности без церемоний и даже самой элементарной подготовки! Он точно убьёт меня, но мне и не страшно, вот клянусь, так стыдно и так паршиво за то, что сотворил, что сам бы придушил себя. Боюсь увидеть ЕЁ лицо, когда узнает, потому что она – единственный человек, кто по-настоящему, искренне был с самого начала мне рад.
Уезжаю от Леры в полуобморочном состоянии, желая только одного: чтобы всё это было кошмарным сном, я вот-вот проснусь, и жизнь вернётся на круги своя. Но она не возвращается. Я нахожу отделение и нужную палату в госпитале даже слишком быстро – в иной ситуации побродил бы по лабиринтам коридоров, но когда ты на грани отчаяния, ноги сами несут сразу туда, куда нужно.
Они сидят рядом на кушетке и оба повёрнуты в сторону окна, спиной к входу, создавая иллюзию уединённости. Конечно, он обнимает её, причём обеими руками и прижимает к себе так, будто, если не сделает этого, она умрёт, или он умрёт, или они оба умрут!
Вижу часть её лица и прихожу в ужас: там страшный кровоподтёк и, судя по характерной повязке сбоку головы, её шили.
Твою ж грёбаную мать… Я бил её что ли? Неужели ж я ещё и поднял на неё руку?!
Перед глазами темно, просто кромешная тьма, тошнота выворачивает, заставляя концентрироваться, чтобы не блевануть в этом стерильном больничном коридоре.
Дальше словно провал в памяти, и сознание обнаруживается уже в уборной, я жадно обливаю лицо и голову холодной водой и с ужасом понимаю, что именно со мной происходит – чёртовы гены, он наградил меня своей больной психикой! И это первый приступ. Действую неосознанно, но, очевидно, имея в мозгу представление о том, что мне поможет, только потому, что видел, как это происходит у НЕГО.
Глава 2. Полпуда соли
Woolookologie – Forest
Дома, вернее, в квартире, подаренной отцом, не включаю свет. Не сплю и не бодрствую, сижу в кромешной темноте без единой мысли о своём будущем. Единственное, что меня заботит – реакция отца. Не то, чтобы я боялся его гнева или тюрьмы, куда он мог бы упечь меня по щелчку своих пальцев, я боюсь увидеть в его глазах то бесконечное разочарование, которое рано или поздно в них увижу. Я должен сказать ему и решаю сделать это утром.
Посреди ночи просыпаюсь от мысли, неожиданно пронзившей мой полуспящий мозг: видео! Отморозки из клуба, те, которые в охране, установили в блядской комнате камеру видеонаблюдения и снимают клиентов ради развлечения, прикрываясь производственными целями. Я же об этом знал! Так какого же чёрта потащил туда Софью?
Сразу же, не дожидаясь утра, срываюсь в клуб. Всё закрыто – сегодня понедельник, народ разбредается раньше обычного. Вскрываю сервак охраны, благо знаю, как это делать, и нахожу нужный файл. Конвертирую, перематываю, пауза… Мы входим в комнату, я что-то ей говорю, она отвечает. Эта камера из допотопных – не записывает звук, и я понятия не имею, что именно говорил ей, что она отвечала. Набрасываюсь на неё… пауза…
Я извращенец, зачем смотрю?
Гадко видеть себя… в таком обличии. Я жалок, будучи сильнее, я омерзителен, пользуясь этим.
Снова play… Стягиваю с неё майку, бюстгальтер, она остаётся в одних джинсах, я замираю, очевидно, опять что-то говорю, но она не отвечает. Поднимаюсь, скрываюсь из радиуса, покрываемого камерой. Софья подскакивает и одевается.
Господи, она ушла… Она же ушла! Иди, беги и не возвращайся Софи, умоляю тебя! Пусть это буду не я… пусть это кто-то другой, только не я…
Но она возвращается, и я снова нажимаю на паузу: знаю, что будет дальше. И помню свои мысли, чудовищные, зловещие, омерзительные свои мысли.
Я хотел наказать её. Сознательно, намеренно сделать ей больно, не физически, нет! Моей целью была её душа, и мне жутко, извращённо отчаянно хотелось унизить её, растереть, как женщину… Хотел видеть шлюхой, паршивой девкой, а не любимой дочерью моего отца, избалованной лаской, вниманием, деньгами. Я хотел выдворить её из своей жизни, сделать нечто такое, чтоб она забыла все пути туда, где есть я.
Сижу и окаменело пялюсь на экран с застывшей картинкой… Не решаюсь смотреть дальше, а нужно: я должен знать, обязан увидеть сам в какой момент дошёл до того, что ударил её.
И я вновь включаю видео с твёрдым намерением досмотреть до конца. И я вижу всё: как снова грубо раздеваю её, как заламываю руки, как она плачет, и как сам я словно не замечаю этого, как впервые вхожу в неё, и как её лицо перекашивается от боли, как она просит меня о чём-то…
Мне вспомнилась фраза. Её фраза, её просьба. Она повторяла её десятки раз, просила меня остановиться: «Хватит, Эштон! Пожалуйста, перестань, мне больно!»
Моя рука на моём лбу, прикрывает глаза, я пытаюсь спрятаться от правды, от отвращения к самому себе, от собственной жестокости, от стыда… В этот момент мне наплевать даже на последствия – до того тошно смотреть на себя в действии. Это видео не для возбуждения, это видео для культивации ненависти и презрения к самому себе. Но я дохожу до самого конца и даже получаю шанс узнать, куда девалась простыня с кровати – Софья уволокла её куда-то. И мне даже не нужно напрягать свои гнилые мозги, чтобы понять зачем: ясно же, не хотела, чтобы я понял, что всё-таки оказался первым…
Оказался ничтожеством, превратившим одно из самых важных событий в жизни любого человека, не только женщины, но и мужчины, в животное сношение… Хотя нет, даже животные делают это нежнее и с большей чувственностью.
Я опустошён. После увиденного во мне нет жизни. Сказал бы, что и желаний нет, но это не так – есть одно: чтобы всё это вдруг оказалось страшным кошмаром, чтобы я проснулся, и всё закончилось на том моменте…, когда я впервые увидел тот журнал. Я бы не поехал к отцу. Не поехал бы. Не было здесь места для меня.
Я не хочу быть животным, отравленным ненавистью, не хочу быть жестоким зверем по отношению к девушке… теперь уже женщине. Не хочу совершать то, что совершил, не хочу ненавидеть, не хочу завидовать и болеть этой завистью…