За всё это время они успевают заглянуть в кафешку, ибо желудок явно недоволен куском рулета, закинутым наспех. А вот морепродукты — дело другое. Особенно, когда дополнением служит бокал белого полусухого.
— Позвонить ей? — Нэт вертит в пальчиках телефон, стреляя в Артёма игривым взглядом. — Или, думаешь, заняты? — а этот голос… в нём спрятаны яркие краски пикантности.
— Лучше напиши, — ухмыляется в ответ Артём, а у самого в голове абсолютно непонятные мысли: «Арти… меня никогда, блин, не называли Арти…»
Поздний обед, почти что ужин. Двое возвращаются к автомобилю и садятся внутрь, надеясь, что Оксана скоро появится. И та являет себя свету совсем скоро, выходя из салона и подмечая, что солнце почти село. Остались только неяркие лучи, освещающие ничтожно слабо. Но даже в их свете Артёму с Натой удалось рассмотреть, каким насыщенным пеплом теперь сияют волосы.
Платина. Благородная платина, мешающаяся с насыщенным серым. И всё это переливается в крупных локонах, что задаёт девушке абсолютно другой вид. Более женственный, что ли. Шатохин даже умудряется рот на мгновение раскрыть, но моментально оседает, стоить ему прикинуть, как эту реакцию расценит Наташа.
— Кудряшки в подарок, — Окс вертит в разные стороны головой, словно в рекламе шампуня.
Девчонка добрую часть жизни держалась, оставляя цвет волос натуральным, родным. И вмешательство краски было сравнимо с ударом под дых, но сейчас, когда она с завидным постоянством поглядывала в зеркало, мнение постепенно менялось. Она не могла на себя взглянуть без улыбки, настолько нравился полученный результат.
— Ты был прав, — даже переваливается чуть корпусом вперёд, пытаясь теперь насмотреться в зеркало заднего вида, не выпуская из пальцев пряди. — Так гораздо лучше. Зря я сопротивлялась.
Всё это вызывает рвотный рефлекс только у Нэт, которая глаза уже так закатила, что те грозились увидеть мозг. И снотворного жутко хотелось, ну, или, хотя бы — лопатой по голове, чтобы отрубиться и не слышать этого шебуршания сзади.
«Только селфи не начни делать…» — тихо молится про себя брюнетка, обречённо стукаясь лбом об окошко. А потом и вовсе сильнее ударяется, ибо кто-то свыше, кажется, не расслышал частичку «не».
Я старалась занять себя, чем угодно. Даже усердно старалась делать вид, что безбожно крепко сплю. Только не неловкая тишина, только не компрометирующие вопросы.
И тут, как мой любимый гром среди ясного неба, со всей силы вибрирует мобильный, оповещая весь салон громким звуком.
Сообщение.
Пялюсь в экран, читая входящее от Гоши. Ну слава тебе октябрю, хоть немного отвлекусь.
— Надеюсь, всё хорошо?
— Переживаешь?
— Я похож на бездушного эгоиста?
— Нет. Всего лишь на того, кто влюбляется в бездушных эгоистов.
—…
— Чёрт. Прости. Не сдержалась. Правда, извини. Просто нервы не держат, не могу с собой справиться.
— Понимаю. Скоро вернёшься?
— Надеюсь, да. Я напишу, как буду подъезжать.
— Вы всей толпой?
— Нет…
—?
— Только я и Глеб…
— Оу… ну… не буду мешать.
Нет. Нет-нет, пожалуйста, лучше мешай…
— Переживает? — остро интересуется Миронов, стараясь не отрываться от дороги, но всё же успевая стрелять глазами в мой мобильный.
— Он ведь не бездушный эгоист, — усмехаюсь язвенно, как будто мне шестнадцать, и я только что демонстративно засосала нового друга на глазах у бывшего.
— Хах, — вот это «хах», это мне как расценивать?
— Что?
— Ничего.
Да. Да, я вижу. Ничего. Абсолютно ничего. Лишь ещё больше напряжённая тишина, расползающаяся из самых недров, и застывающая между нами чем-то плотным.
Ещё примерно минут тридцать безмолвной поездки, которое нарушается сухим:
— Есть хочешь?
Я хочу провалиться. Уснуть. Телепортироваться. Расцарапать тебе лицо. Но только не есть.
— Хочу, — потому что Кескевич.
Мы не ищем кафе, не ищем супермаркеты на пути. Глеб просто останавливается у какого-то придорожного ларька, выбегает минут на пять от силы, и возвращается с шаурмой в руках.
Как, чёрт возьми, мило.
Пожалуй, это единственная еда, которую я не умела есть. Вечно всё, блять, вываливается… Но выбора нет, и я, кажется, даже беглое «спасибо» выпускаю из себя, принимая из его рук горячий пакет.
Не знаю, чего я так боялась. Близости, наверное. Боялась, что одно неверное слово, и мне сорвёт башню. И тогда я наговорю столько всего, что на его белобрысой голове седые волосы успеют до общаги вырасти.
Но Миронов, кажется, сам не хотел подобного, пока за рулём находился. И весь оставшийся путь просто ехал молча, изредка выслушивая мои просьбы остановиться на заправке, ибо мочевой о себе знать давал.
Когда мы наконец добрались, я чувствовала, что есть риск выпасть из машины. Нет, не то, чтобы ноги устали, просто затекли жутко. А ещё спать хотелось так, что я готова была уснуть прямо на асфальте, прямо перед общежитием, вот настолько поездка вымотала.
— Идёшь? — кажется, я слишком много времени отвела мыслям о тёплом, а может и не очень, асфальте. Миронов успел заглушить машину, выйти, обойти даже, и теперь стоял у моей открытой двери.
— Н-нет, — зачем-то с запинкой ответила я, вызывая на его физиономии недоумение.
— Что так? — не в силах идти, что непонятно?
— Ноги не несут, — Господи, кому ты это говоришь, Нина? Это ведь как намёк звучит, чёрт тебя дери.
Я было рот открыть хочу, чтобы исправиться, но Миронов уже самовольно берёт меня на руки, вытаскивая из автомобиля и закрывая дверцу ногой.
— Бля, я не это ввиду имела, — мои попытки дёрнуться длятся секунды две. Позор какой…
— Я так и понял, — язвит блондин, щетинясь. Боже… он что, не брился всё это время? Только сейчас это рассмотреть удалось.
Сердце бьётся чуть сильнее, чем нужно, когда мы оказываемся на пороге. Я даже дыхание задерживаю, выжидая, в какую сторону он направится. И идёт он, как ни странно, в сторону комнаты Депо, возле которой и опускает меня на ноги.
— Спасибо, — говорю ему в грудь, не поднимая глаз. Знаю ведь, что у сучёныша на лице.
— Не за что, — голос… зачем такой глубокий, Миронов? Ещё и прямо над ухом… Ведь если ещё ближе, прямо над ухом, и шёпотом, и кнопка запуска водопада в трусах сработает без моего на то согласия. Ненавижу… — иди, пиши своему блаженному, — отрезает резко, даже с какой-то отчуждённой грубостью, но не уходит. Чего ждёшь?
— Тебя это так волнует? — теперь поднимаю голову и вижу… вижу его терзаемые тревогой глаза, которые хотят сказать мне явно больше того, на что он решается.
— Волнует? — усмехается, и я с опаской вжимаюсь в дверь, инстинктивно как-то, покуда взгляд этот не сулит ничего хорошего. Однажды мне уже пришлось это испытать… В школьном коридоре, когда я заступилась за бедолагу, который меня на свидание позвать норовился. — Я бы сказал тебе, что меня волнует… — он склоняется, практически нависая. А я… я забываю, как дышать, замираю даже. Чьего-либо присутствия я и близко не ощущаю, словно всех затмевает туманной дымкой. Только он. И снова дежавю… — Точнее, показал бы, и кровать Депо вряд ли бы моё признание выдержала.
Секунда, вздох, молчание. Внутри будто с удвоенной скоростью запускается механизм и разливает кровь по венам так, что я чувствую жжение. Мурашки… или, гусиная кожа, как это любят именовать. Мне кажется, что если я сейчас крепко зажмурюсь, а потом открою глаза, то окажусь именно там, в своём школьном коридоре. А всё это окажется лишь проекцией моего сознания. Не выдуманным окажется только он… он, который перевернул мою жизнь с ног на голову, и до сих пор это делает, заставляя забывать слова. Заставляя забывать, что такое здравое мышление и с чем его едят. Заставляет понимать, что где бы я не оказалась, в какую бы точку мира не закинула меня судьба, неизменным останется одно: он будет рядом.
Его дыхание я ощущаю настолько, будто дышит прямо в шею. Его запах, он намертво врезается в ноздри и заставляет непроизвольно делать частые вздохи. А сердце… оно сейчас будто зажато лёгкими, и бьётся так, что под кожей чувствую.