В то злополучное утро Ирина снова заговорила об указе. Царь совсем было поправился, оделся в средний наряд, чтобы вместе с Годуновым читать деловые бумаги. Не успел он устроиться в кресле у стола, как вошел слуга и доложил, что на неотложный прием просится Андрей Шуйский. Царь настроился на деловой лад. Вошел боярин Андрей, брови нахмурены, сутул, глаза злые. Поклонился, коснулся рукой пола и без здравствования сказал:
— Принес я тебе, великий государь, весть о тяжелой измене, но пока тут Борис Федорович, говорить о ней не буду-
— Мне скажи. Государь еще не оправился, — Ирина встала, намереваясь вывести Шуйского, чтобы поговорить с ним, не беспокоя Федора.
— И тебе не скажу, государыня. Выйди и ты.
— Да что это такое делается?!—воскликнула Ирина.— Государь только с одра смертного встал, а его снова туда уложить хотят. Если весть о измене — неси ее в Тайный приказ!
— Выйдем, сестра,—спокойно сказал Годунов, — Сколь таких вестей сюда таскали Шуйские да Мстиславские — не перечесть. И все выеденного яйца не стоят. Опять, наверное, лжа какая-нибудь. Государь тоже привык. Пусть.— Годунов, крупно шагая, пошел к выходу, Ирина поглядела на царя. Он лениво махнул рукой, дескать, выйди, я все одно Шуйским давно не верю.
Годунов сказал правду, Шуйские и Мстиславские множество раз пытались вредить Годунову и Ирине, а более всего Щелкаловым. Сначала пустили по Москве слух, что Борис Годунов уморил дочь царя. Дескать, пытался заменить ее при рождении сыном одного стрельца и при этом простудил, а подучил его тому дьяк Щелкалов. Потом у царя появилась некая жонка, которая якобы видела, как Ирина блудодействовала с младшим Щелкаловым, и оттого у нее пошли дети, а раньше, мол, не было. Царь жонке не поверил.
Были доносы о подготовке отравления государя, о заговорах против него Щелкаловых, но царь верил во всем жене и шурину.
— Ну, говори, князь Андрей, — сказал царь, когда они остались одни.
— Все знаем мы, государь наш милостивый, как ты любишь жену свою, голубицу Иринию Федоровну. Но ведомо стало нам — отныне она не жена тебе!
— Чевой-то ты несешь, князь Андрей? А кто она?
— Сосватана красавица наша за австрийского принца Ганса, и злодеи-Изменники токмо смерти твоей ждут.
— Кем... сосватана?
— Шуриным твоим, Борисом.
— Да ты, князь, поди, врешь?!
— Не вру. Вели позвать толмача из Посольского приказу Янку Заборовского. Он за дверьми стоит.
— Веди.
Вошел Заборовский, упал на колени перед царем.
— Говори, кто государыню сватал? — царь дышал отрывисто, говорил зло.
— Двое было, государь, от Бориса Федоровича. Имен мне не сказали, но я толмачил их разговор в Вене. Видит бог, не вру, тому король свидетель.
— Как было дело?
— Сказывали послы слова Годунова: «Государь-де на ладан дышит, а царица-де— молодая, великолепная. И ежели принц стать мужем ее захочет — будет он на московском троне».
— Король согласился?!
— Он сказал: «Государь-де пока жив, но если умрет— шлите сватов».
— Ирина о сем знает? — царь встал, оперся- на посох, подошел к Шуйскому.
— Не ведаю. Однако, без ее согласия как же было можно...
— Ну, князь Андрей, и ты, толмач, если солгали — обоих на плаху.
— Верь, государь. Об этом не токмо нам, королю польскому Сизигмунду ведомо. Вся Европа об этом знает. Да и Москва. Только ты один в неведении.
После того, как князь и толмач вышли, царь оперся обеими руками на посох, склонил голову на кулаки, долго стоял в молчании. Потом крикнул:
— Бориско! Где ты?
Годунов вошел в палату без страха, он и впрямь не знал, что его доверенные брали с собой толмача, и встреча с ним в переходе не взволновала его. За Годуновым вошла Ирина, и вслед за ней появился Спиридон. Он поравнялся с царицей, что-то зашептал ей на ухо. И тут царь вдруг поверил, что жена его давно путается с этим дьяком, и ревность, может быть впервые в жизни, больно хлестнула по сердцу.
— Спирька, вор! — взвизгнул царь. — Пошел вон!
Щелкалов резко повернулся на каблуках, выскочил за
дверь. Ирина глянула в глаза мужа, ужаснулась. Они были округлены, и в них плескалась злость, какую не раз она видела у царя Ивана. Федор поднял посох над головой и, потрясая им, заплакал:
— Блудня! Блудня! И ты иди вон. Я-то тебе верил, любил больше, чем себя, а ты...