Гремят хоры, возносятся к куполу храма славопения, и воздевает патриарх на голову Федора шапку Мономаха,
два архиепископа кладут на плечи молодого царя тяжелые бармы, вручают в правую руку скипетр, а в левую — державу.
У Федора кружится голова, в уши врываются громкие возгласы «многая лета царю Федору Иоанновичу, многая лета!», от тяжести шапки Мономаха болит шея, пудовые, осыпанные каменьями и жемчугом бармы ломят плечи. Торжественное молебствие идет бесконечно долго, руки с' скипетром и державой на весу немеют, болят ноги. Чувствует молодой царь, что вот-вот упадет, выронит из рук державу, и не быть ему царем. Он вскидывает взгляд на Бориса, протягивает ему державу, шепчет: «На-ко, шурин, помоги малость, тяжко мне». Качнулся скипетр, его еле успел подхватить Мстиславский, упал бы на плиты храма Борис принял золотой шар с крестиком наверху, передал его Ирине, подхватил царя под руку, Мстиславский кивнул головой патриарху. Дионисий торопливо осенил Федора крестом, сунул крест соборному ключарю и двинулся к выходу. Венчание на царство окончилось. Богдан Вельский
• за процессией не пошел. Он перекрестился, глядя на иконостас, подумал: «Это хорошо — царь слаб и ничтожен. Боярин Никита стар, то и гляди помрет, Мстиславский горяч и честен, его можно легко отодвинуть в сторону. Шуйского пошлем воевать... Ах, если б не Борис, всю власть в свои руки я взять мог бы».
При раздевании во дворце царь немного отдышался, воспрянул духом. Вспомнил слова Мстиславского: «Ты теперь самодержец Российский», но не обрадовался этому, а испугался. «Самому всю Россию держать придется. Мне ли, если я скипетр не удержал? Только на одного Бориса надежда. Надо бы его чином повысить, долго ли ему царские подштанники подавать». Борис будто прочитал мысли царя, сказал:
— Прости меня, великий государь, и позволь мне на пиру не быть.
— Пошто так?
— Сегодня пир, завтра похмелье, а у меня дел невпроворот. Иные заботы совсем неотложны. Стало ведомо — на окраины наши снова рать крымская идет. А столицу наводнили воры и разбойники, пожары тушить не успеваем. То и гляди мятеж вспыхнет.
•— А чего князь Иван Туренин смотрит? Ему спокойствие города охранять поручено.
— Князь больше мед-пиво пьет, заменять его надобно.
— И замени.
— Всюду мне не успеть. Чин мой хоть и почетен, но
хлопотен. Я, как постельничий, все время около тебя повинен быть. То одеваю, то раздеваю, то в постель укладываю.
— Я уж думал об этом, шурин. Напишу указ — я жалую тебя чином конюшего. А на пир приходи. Не придешь— люди бог знает что подумают.
— Спасибо, государь.
На пиру Федор был недолго. Сославшись на усталость, он ушел. Борис раздел его, уложил в постель. Царь отослал его на пир, велел быть около Ирины, чтобы было ей не скучно, и чтобы люди не сказали, что царицу оставили на пиру одну. Как только Годунов ушел, царь покинул постель, оделся и вышел из дворца. Пересек площадь, остановился у колокольни Ивана Великого. Сторож преградил ему дорогу, но, узнав царя, скинул с двери замок, распахнул створку.
Федор долго взбирался по крутым скрипучим лестницам, несколько раз отдыхал, присев на ступеньки. Он понимал, что творит сейчас что-то очень недостойное его сана, но ничего поделать с собой не мог. Его неудержимо тянуло наверх, к колоколам.
В широких окнах колокольни шумел ветер, в небе светила яркая летняя луна. Царь глянул в окно, и у него зашлось сердце. Перед ним лежала освещенная луной Москва. Блестели серебром реки, справа горбились Воробьевы горы, а дальше, насколько охватывал глаз, темнели беско-конечные леса и поля. «Господи,— подумал Федор,— сколь необъятна земля наша, все это мое, за все я ответствовать должен, всем управлять. Боже! Дай мне сил, разума, крепости!» И только сейчас, в этот миг, он почувствовал себя по-настоящему царем. Порыв ветерка качнул язычок маленького колокола, он слегка зазвенел. Федор продел пальцы в связку веревок, хотел дернуть, ударить в колокольцы, но удержался. «Достойно ли царю, как простому звонарю... не дай бог, узнают люди!» Потом пришла другая мысль: «Пусть узнают! Царь я или не царь!» И рванул бечевки на себя. Серебристо зателенькали колокольчики, рассыпая свой благовест над ночной летней землей. Потом тенькнула троица средних колоколов, грянул густым дрожащим голосом большой колокол. И пошло, и пошло!