II
Борис Годунов думал, что Ноготков, узнав о гневе,царя, будет либо браниться, либо молить о пощаде. Такому спесивому садиться в застенок мыслимо ли дело? Но молодой князь вошел в палату ни возмущенным, ни обиженным.
— Садись, княже, рядом, — Борис указал на лавку около стола.
— Спасибо, боярин, я постою, — князь провел ногтем большого пальца под усами, прикашлянул. — Насидеться я полагаю, еще успею.
— Ты знаешь, государь огневан на тебя.
— Да уж знаю. Инако полк не отняли бы.
— И велено тебя заточить в тюрьму.
— Мудро повелел государь. Который год крепости строю, пора и отдохнуть. По заслугам и честь.
— Не храбрись, княже. Сидеть придется долго. И не зря.
— Понимаю, виновен. Но долго не усижу.
— Уж не бежать ли думаешь?
— Зачем же? Я ведь не разбойник какой. Придет время крепости возводить — вот и пригожусь.
— У царя и без тебя воевод хватает, не гордись.
— Так уж и хватает. Вон князя Воротынского взять... Род, как змеиный хвост, издревле тянется, а сам пяти собакам щей не разольет. Крепости строить — не брюхо наедать. Ум надобен и расторопность. Дабы острог возвести, не менее пяти тыщ воев надобно. Их на малом клочке земли работой занять труднее, чем сто тыщ ратников на поле боя разместить. Тут ни знатность, ни род не помогут. Иному никаких заслуг не надобно: отдал сестру за царя, вот и шурин.
— Ишь ты. Я думал участь твою облегчить, но, видит бог, раздумаю.
— А я и не прошу. И ранее так было, так будет и впредь — всяк правитель, подданных своих в тюрьмы сажающий, в делах своих проигрывал. А уж ныне, когда покойный государь множество полезных людей из дела выхлестал, тем более. Уж кто-кто, а ты это более других понимаешь.
— В крепь сажаю тебя не я...
— А вынимать тебе придется. Подумай об этом. А я посижу, подожду.
— Ладно, княЖе. На меня обиду не держи. И если придет время, шапку я перед тобой сниму, не спесивствуй.
— До скорой встречи, боярин. Указывай застенок. Я готов.
III
Ешка добрался до Москвы сравнительно легко. Да и как сему не быть, если у него в кармане грамота с вызовом царя, подписанная самой государыней Ириной. Прибыл он в белокаменную за неделю до Троицы и в Разрядный приказ решил сразу не являться. А причиной тому был кабак в Зарядье. Как выпил отец Иоахим первый ковш хмельного меда, так и забыл про свою Палагу, забыл про указ. Тем более, что до срока оставалось семь дней. Вспомнились былые времена с загулами, песнями и щедрыми на ласку молодайками. До баб Ешка был зело лют, а как выпил зелена вина, так и совсем расхрабрился.
— Жисть она когда хороша? — спрашивал он голь кабацкую.— Когда есть семь кабаков, семь Табаков, семь пьяниц шатких, семь скляниц гадких, семь Ульяниц гладких, на любовь падких! — И бросал пятаки и гривенники на стол целовальника. Утром, опохмелившись, Ешка пошел на базар. Рыночную суету он любил, с удовольствием слушал, как колготит гулом широченное торжище. Люди снуют меж торговых рядов, кричат, поют, бранятся, спорят из-за цен, расхваливают свой товар. По базару девки шляются табунами, стремятся на холм, к качелям. Там парни приглашают их на доску, встают, держась за веревки, и начинают раскачиваться. Иные качаются осторожно — как бы не выказать парням-охальникам промежножие. Если парни на качели без девок — лихость показывают. Взвиваются выше перекладины, жердь поперечная выгибается и трещит. Девки внизу от страха закрывают глаза, повизгивают. Ешка глянул и расхохотался: одна щелкала орехи, чуть не подавилась. Более всего шуму на торжище от скоморохов; Ешка любит бродить за ними, слушать их песни. Глумцы, как опята средь леса, стайками крутятся меж рядов и лавок, бренчат на гуслях, поют бывальщины. Один гнусаво тарабарщину поет:
Шары-бары-растабары, шилды-булды-чикалды,
Лень-шень-шиваргань, нам приплясочку сваргань!
Чудо-юдо рыба кит, пташка серая летит!
Чуть подалее гудошник надул пузырями щеки, приплясывая и притопывая, гудит разухабистую веселую припевку. Двое около него бьют себя по ляжкам, поют:
Эх, раз, по два раз, расподмахивать горазд!
Кабы чарочка винца, два стаканчика пивца,
На закуску пирожка, на приглядку девушка!